— Осталось двадцать минут, — объявил В.М. Он объяснял, что делает так, чтобы нам было легче рассчитывать время.

«Мы не убили его, но он сделал пробоину в нашем вельботе», — написал я. Конечно, он не знал, что мы гонимся за ним, иначе он мог совсем нас разбить — так уже случилось однажды с бригадой старого Гырголя. Я несколько раз слышал, как он рассказывал об этом моему отцу. Кит разбил их вельбот, но они все ухватились за пыг-пыги, такие мешки, надутые воздухом, и плавали в море. Они были в меховой одежде, поэтому не замерзли в холодной воде, хотя плыли долго, много часов. (Может, потому отец ругает меня, когда я, собираясь на охоту, спешу, небрежно завязываю торбаса). Течение их вынесло в пролив. Тогда Гырголь — он старый и во многое верит — хотел застрелить их всех, чтобы избавить от мучительной смерти, облегчить переход к «верхним людям», но они не дали ему, отняли карабин и забросили в воду. И вот они увидели вельбот, в нем были охотники из соседнего поселка. Те заметили что-то в море, думали — моржи, и хотели стрелять, но потом увидели в бинокль, что это люди. Так они спаслись…

Но у нас пробоина была небольшая, можно было успевать вычерпывать воду. Мы сразу развернулись и пошли к берегу. Кита мы больше не видели.

«Описывайте не только то, что вы видели и делали, но и то, что вы чувствовали, о чем думали», — всегда повторял В.М., и я стал думать, испугался я тогда или не испугался. Конечно, если бы мне на берегу сказали, что мы столкнемся с китом, я бы испугался, а теперь я вспоминал только тот момент, когда сидел и быстро-быстро вычерпывал воду, и видел, что ее не прибавляется, а вельбот наш идет, и берег все ближе. Но я думаю, мы все испугались. Тот же Гырголь и другие старики говорят: если кит выныривает совсем близко от вельбота, надо дотронуться до него голой рукой, приложить ладонь к его коже, и он уйдет, не причинив никакого вреда. Тогда можно было дотронуться, но что-то никто не дотронулся…

В.М. послал дежурного звонить и велел сдавать тетради. «Я вычерпывал воду и весь дрожал от страха, но все-таки мы добрались до берега», — быстро дописал я и тут вспомнил, что не описал природу, но было уже некогда. Я подошел к столу и сунул свою работу в середину стопки, потому что у В.М. привычка тут же брать твою тетрадь, смотреть, что ты там написал, и ругать за ошибки.

В воскресенье утром стих наконец ветер, а днем прилетел самолет. В окно они увидели, как Армоль, неподвижно сидевший часа два уже на крыльце своего дома, вдруг встал и начал смотреть на юг, потом крикнул что-то и пошел к лагуне. «Самолет», — догадались они, и действительно, вскоре прогудело низко над крышей, ушло к морю, вернулось, прогудело еще ниже и на лагуне затихло.

Теперь уже все в поселке знали, что прилетел самолет, и по лагуне бежали люди и собаки — типичная картина «На север пришла почта». Потом из толпы выбрался Игорь Куймель, связист, и потащил за собой нарту с мешками, а сзади и сбоку, как всегда, толкали ее добровольные помощники. Через час можно будет пойти за письмами, а газеты и журналы они все равно сегодня разбирать не станут.

Но он не вытерпел часа, ведь можно постоять и на почте, у барьера, следя, как раскладывают конверты по стопкам — в колхоз, в поселок, на полярку, в школу — и на каждом тебе видится знакомый почерк. «Так я схожу», — сказал он. Женщина сидела на табурете возле печки, в свитере и валенках, потому что не натопилось еще в комнате. «Персонаж оперы «Севильский цирюльник», девять букв?» — спрашивала она и сама же себе отвечала: «Альмавива».

Потом он удивлялся, как все совпало, потому что едва вышел, а навстречу уже шла соседка Надя, воспитательница интерната, с пачкой писем на всю школу. Она отдала ему письмо, и он моментально понял, от кого, ему показалось, что он понял это еще до того, как узнал почерк на конверте, а обратного адреса не было. Он сунул его в карман и прошел мимо окон, к почте, где все сейчас читали письма и никому не будет до него дела, но потом сообразил, что лучше прочесть это письмо в одиночестве.

Тогда он свернул к школе, вынул из петли на двери замок, который никогда не запирался, а вешался просто как знак, что школа закрыта. Почему-то он пошел не в учительскую, а в класс и сел там за парту. В письме была одна фраза: «Пожалуйста, пришли согласие на развод», — и он пожалел, что не спросил себя, что в письме, прежде чем прочесть, а теперь ему казалось, что он знал заранее. Но это потом, много позже, а первая его мысль была, что напрасно так много связано с этим письмом: и конверт с летящими утками — ведь есть же еще такие конверты, и теперь при виде их он всегда будет вспоминать о письме — и соседка Надя, встречаясь с которой он будет вспоминать о письме, и класс, куда он еще не раз войдет и вспомнит о письме. Но и это только мелькнуло, и тут же он подумал успокоенно: «Ах да! Все ведь уже прошло».

Конечно, все прошло, это там никак не могло пройти, а отсюда сколько ни иди, все равно не дойдешь до тех окон… Он почувствовал, что ему неудобно сидеть, скорчившись за партой, в маленьком классе с круглой, большой, нетопленой по случаю воскресенья печкой, от которой, казалось, и исходил сейчас самый холод. В громоздкой одежде ему было не холодно, но и не жарко. «Альмавива», — вдруг вспомнил он и усмехнулся, так нелепо звучало здесь это слово. Уже темнело на улице, кончался «световой день» — часа два-три сумеречного света, пробивающегося из-за сопок, с юга, откуда прилетал самолет. Пора было идти, и теперь он пожалел, что больше не пришло ничего, хотя бы какая-нибудь открытка, чтобы на вопрос женщины в свитере он мог спокойно сказать: да, есть. А теперь придется ответить, что ничего не было, она, конечно, не заметит, но ему не хотелось и для себя говорить эти незначащие слова, за которыми так много должно было скрыться. Этот полный мужественной сдержанности и грусти ответ, и добавить еще что-нибудь, например: «Чай есть?»

«Да что ж это я? — сказал он, досадуя. — Боюсь этих слов, как будто действительно за ними будет что-то скрываться, как будто действительно что-то случилось, а ведь ничего же не случилось? Случается, когда не ожидаешь, а я знал, и оба мы знали, когда стояли возле ее дома и я сказал, что уезжаю. «Приедешь?» — спросил я, и она ответила: «Приеду», — хотя оба мы знали, что это не так и не надо этого, но так нам было легче обоим и никто никого не обманывал. То странное спасительное душевное состояние, когда знаешь, что нет, и веришь, что да…» Пока они стояли, откуда-то из теплого летнего мрака двора прибежал котенок и стал играть, делая вид, что играет сам по себе, но, видно, приятно ему было играть рядом с ними. И когда она пошла и дверь за нею хлопнула, он оглянулся и увидел, что котенок перестал играть и сидит одиноко в пятне света от лампочки над подъездом… Никто никого не обманывал, просто так меньше была боль, уже не та, настоящая, а другая — производная, боль второго порядка, как сказали бы математики, боль оттого, что нет боли, что все проходит. «И ты знал, что такое письмо будет, рано или поздно, и вот оно пришло, — сказал он себе. — Теперь надо только забыть все эти рассуждения и пойти и сказать, что надо, что и любой сказал бы на моем месте, и тогда действительно выйдет, что ничего не случилось…»

— Ты так долго. Я думала, что случилось. Письма есть? — спросила женщина, когда он вернулся.

— Нет. Писем нет. Ничего не случилось.

Он старался, чтобы голос его звучал как можно бесцветнее, невыразительнее. И добавил:

— Как насчет чаю?

Иногда, встречая меня в поселке, Клим Аккан еще издали сияет, и я знаю, сейчас он скажет: «Приходи, будет репетиция». Об этом же извещают листочки бумаги, прикрепленные к столбам, к стене клуба. «Сегодня состоится репетиция чукотско-эскимосского самодеятельного ансамбля». Эти объявления пишет сам Клим, заведующий клубом и художественный руководитель. Мне непонятно, зачем он это делает: поселок наш маленький, и артисты встречаются друг с другом по нескольку раз в день. Достаточно сказать одному из них… Впрочем, Клим любит, чтобы все было по правилам. Он учился в музыкальном училище в Магадане, но не закончил его. «Бросил?» — интересовался я. «Взял академический, — важно отвечал Клим. — Работать надо. Писать музыку. Здесь кругом полно музыки». При этом он поводил рукой, как бы давая понять, что в окружающих нас сопках, море, поселке, протянувшемся вдоль косы, в скалах, на которых во время заката появляются красноватые отблески, и заключена музыка. В начале нашего знакомства, когда я еще не знал о его музыкальном образовании, он поразил меня тем, что во время одной из наших прогулок по берегу моря вдруг остановился, прислушался к хриплым, до неузнаваемости изуродованным звукам, доносившимся из поселкового динамика, и определил: Гендель…