Я не знаю, кто из нас больше огорчился: я или мой седьмой класс. Он Достался мне в прошлом году, когда я только приехал из института в эту школу, и в нем были самые отстающие, самые нерадивые ученики. Так я, по крайней мере, думал после каждого плохо написанного изложения, сочинения или диктанта, после очередного невыученного урока. И, пожалуй, расстраивался, возмущался, негодовал в таких случаях больше всего я, а ребята мои смотрели спокойно, нет, они смотрели на меня даже сочувственно, переживали за меня. Так смотрели они и сейчас, когда я зачитывал четвертные оценки, — все, кроме двух учеников на последней парте, самых неуспевающих: Икупчейвуна и Кеулина.

Кеулин оставался, как всегда, невозмутимым: глядя на него, вы сразу вспоминали молодых вождей, последних могикан, всех этих следопытов и воинов — такое у него было лицо. Он смотрел прямо на меня, и я сомневался, видел ли он что-либо вокруг. Скорее всего в этот момент, пробравшись сквозь дебри торосов, он выходил к ровному белому полю, посреди которого дымилось разводье, а на кромке лежала спящая нерпа.

— Кеулин, русский язык — «два», — перечислял я. — История — «два»!

Икупчейвун был, по обыкновению, мрачен, чертил что-то в тетради. Он не обладал философским спокойствием Кеулина и, бывало, рассердившись за очередную «двойку», переставал здороваться.

— Что ж ты не здороваешься, Петя? — спрашивал я. Тогда он начинал здороваться всякий раз, как меня видел.

— Что это ты, Петя, заладил: здравствуйте, здравствуйте? — удивлялся я. — Сначала можно сказать «здравствуйте», потом, для разнообразия — «добрый день». Утром — «доброе утро». Вечером — «добрый вечер»…

Сейчас он поглядывал на меня иронически: вот, мол, уговаривал стараться, и что из этого вышло? В прошлой четверти было «два», в этой «два»…

В глубине души я понимал, что нельзя их упрекать: не совсем так бы надо их учить, как мы учим, нужны какие-то другие методы… Я всегда старался вонять моих учеников. На каникулы они уезжали к себе, в дальние поселки. Отцы или старшие братья приезжали за Ними на собаках, и в тот же день мои Икупчейвун и Кеулин в меховой одежде, оживленные, какими я никогда не видел их на уроках, прибегали проститься, а когда возвращались, то им хватало на целый год — Кеулину смотреть сквозь меня, а Икупчейвуну рисовать доверчивых нерп, коварных охотников, встревоженных оленей, невозмутимых медведей…

Ну что ж. Изрисовал Икупчейвун тетрадь по русскому, и я понимал его, загляделся Кеулин в окно, где над поселком мечутся ошалевшие от выстрелов утки, и я его понимал. Я надеялся, что и они, в свою очередь, будут платить мне тем же.

Но иногда устаешь все понимать. Проходил очередной диктант — очередные двадцать ошибок, только вчера эти правила разбирали на дополнительных! — и я ссорился с ними. Просто они не хотят учиться, — говорил я себе.

Сейчас я пришел на классное собрание именно с этой мыслью. Я даже заготовил фразу, предвкушал, как ошеломлю их словами: «Обычно говорят: вы хорошо поработали, теперь отдохните. Я скажу: вы хорошо отдохнули, теперь поработайте». И дам список упражнений.

Но на педсовете решили никаких заданий на каникулы не давать…

А потом мы никак не могли договориться насчет художественной самодеятельности к новогоднему вечеру. Петь они не хотели, читать стихи не хотели, танцевать тоже. Тогда, отпустив их и велев собраться через два часа, я сел в пустом классе и в раздражении стал писать пьесу, которую назвал «Сны в новогоднюю ночь»…

…Как всегда, к школьному вечеру убрали перегородку между двумя классами, и получился зал. Посреди зала стояла елка, сделанная нашими шефами — полярниками. Год от года они совершенствовались в ее изготовлении, и на этот раз елка получилась, по-моему, лучше настоящей. Она была сделана из манильского каната и окрашена зеленкой, с примесью какого-то синего цвета, так что это была сибирская ель.

Перед выступлением втащили на сцену парты и учительский стол, и мои артисты расселись по своим обычным местам, как в классе. Каждый играл себя: Икупчейвун — Икупчейвуна, Кеулин — Кеулина, и только Пантелеев, мой отличник с ясным взором и ясным голосом, изображал Новый год.

Я объявил наш номер. Отворилась дверь, и вошел Новый год с классным журналом в руках.

— Здравствуйте, — сказал Новый год.

Все встали, и только двое на задней парте поднялись еле-еле, как и было задумано в театрализованном представлении.

— И тут не могут себя вести, — сердито сказал директор Александр Петрович. Он был незнаком с авторским замыслом, и я испугался, как бы он не испортил мне режиссуру.

Но ребята держались молодцами. Привстав, они сразу же уселись на спинку парты. На репетиции-то они старались, вскакивали раньше всех, и мне стоило труда убедить их держаться естественно, как в жизни.

— Садитесь, — ясным голосом сказал Пантелеев. — Я Новый год.

Икупчейвун немедленно достал какую-то тетрадь и принялся рисовать.

Александр Петрович укоризненно покачал головой.

— Ой, а что вы будете у нас преподавать? — спросила Маша Пенечейвуна.

— Очнись, это же Новый, год, — сказала спокойная Кымытгивев.

— А что это за книга? Классный журнал? — не унималась Пенечейвуна.

— Это не журнал, — объяснил Новый год, — это книга, куда я записываю ваши пожелания. Дело в том, что вы можете заказать мне любой сон в эту ночь, и он обязательно сбудется. Ну, кто первый?

Новый год раскрыл журнал.

— Ну, вот хотя бы… Кеулин!

Кеулин встал и уныло — должен был уныло сказать:

— А я не готовился.

Но он сказал это, давясь от смеха. Зрители тоже засмеялись.

— Тут и не надо готовиться, это не урок. Надо просто подумать, какое свое желание ты хотел бы видеть исполненным, — терпеливо объяснил Новый год — Пантелеев.

— Я! — крикнул Икупчейвун. — Я знаю!

— Подними руку, — назидательно сказал Пантелеев.

«Как верно усвоил! Какая интонация! Ах, ему бы, ему быть учителем, а мне сидеть на задней парте».

— Итак, сон Икупчейвуна! — объявил Новый год.

Икупчейвун упал головой на парту и захрапел.

К доске вышла спокойная Кымытгивев с листами бумаги, свернутыми в трубку. Она развернула первый лист, на котором были изображены школа и Петя Икупчейвун, по обыкновению хмурый. На втором рисунке из-под крыши вился легкий дымок.

— Лицо Икупчейвуна проясняется, — комментировал Новый год.

А дым все больше и больше.

— Широкая улыбка на лице Икупчейвуна…

Из окон выбивались языки пламени. Дым столбом.

— Икупчейвун вне себя от радости…

Петя сам готовил рисунки к своему сну.

Школа исчезла в оранжевых клубах дыма, а рядом художник изобразил себя.

Сейчас, когда все смеялись, он не мог более притворяться спящим и поднял голову, чтобы посмотреть на свой «сон» вместе со всеми. Последний рисунок изображал только дымящиеся развалины.

— Сгорела школа, — объявил Пантелеев.

— А где же Икупчейвун? — спросили все.

— Да, где же я? — повторил Икупчейвун.

— Лопнул от радости! — пояснил Новый год. — Теперь в школу ходить не надо.

Зрители смеялись. Александр Петрович сдержанно улыбался…

— Я, можно я? — сказал Кеулин. — Придумал желание!

— Сон Кеулина! — объявил Новый год.

Спокойная Кымытгивев взяла другой сверток. На первом листе была изображена учительница математики с завязанной, как у известного чеховского генерала Булдеева, щекой.

— Елена Павловна заболела.

Потом шел учитель физкультуры с рукой на перевязи, я — с торчащим из-под мышки градусником, величиной с полено, и так далее, и наконец, школа с забитыми крест-накрест дверями и надписью: «Карантин».

На последней парте Икупчейвун и Кеулин смеялись, довольные своими снами и тем, что были в центре внимания.

За этот номер мы получили первый приз…

В заключение рассказа своего должен сказать, что не стало у нас после этого все идеально. По-прежнему ребятам моим никак не давался русский язык, по-прежнему было по двадцать ошибок в диктанте. Но когда Икупчейвун вдруг мрачнел или Кеулин заглядывал в окно, я, вместо того чтобы читать нравоучения, спрашивал: «Что, Юра (или: что, Петя?)? Опять видите свои сны?» И лица их светлели, оба улыбались, и работать нам было легче…