— И не в руку, и не под лопатку.

— А куда?

Катя опустила глаза.

— А-а, — сказал Юрка. — Так бы сразу и сказала, что сидеть нельзя.

— Теперь каждую субботу — на укол.

— Противная штука, — заметил Валерка.

— Болеешь, значит. А что у тебя: воспаление сапога или разрыв портянки?

Девочка промолчала и еще более замедлила шаг.

— Ладно, — сказал Юрка. — Пошли. Пусть пропускает занятия — ей же хуже. Вот останется на второй год — узнает. Конечно, заболеешь, если будешь такой тюхой…

Сквозь мальчишескую резкость и непримиримость пробивалась жалость, но так смутно, так робко, что Юрка и не осознал этого.

К великой Юркиной радости, дома оказался Аркадий. Он только что вернулся с практики и теперь умывался, раздевшись до пояса. На столе стояла глубокая чашка с дымящимися варениками. Василиса Андреевна что-то рассказывала, спуская в кипящую воду новую порцию вареников.

Юрке хотелось кинуться и потормошить Аркадия, но получилось почему-то так, что братья только со сдержанными улыбками посмотрели друг на друга, потом Аркадий протянул ладонь, Юрка тоже.

— Ну, как дела?

— Голова еще цела.

— Тогда давай к столу… Ну, мам, продолжай!

— Вы уж больно холодновато встречаетесь, — заметила Василиса Андреевна. — Что тот, что другой. Уж не целуетесь, так хоть обнимитесь.

— Хм, — сказал Юрка, улыбаясь и стараясь оставаться серьезным.

— Ничего, — заметил Аркадий. — У нас с ним наверняка все горячее впереди. Да ведь, Юр? Новостей гора?

— Конечно.

— Ну вот. Аркадий накинул рубаху и сел к столу. — Ну, дальше. Юрк, послушай, что с мамой сегодня в вагоне произошло, какая встреча. Ну, ну…

— Ну в разговоре-то что-то о войне и упомянули — дескать, не приведи ее господь. Тут старушка вдруг и говорит, мол, мы от капиталистов ждем войны, а война-то с другого конца придет, сверху, с неба. Я аж вздрогнула! — продолжала Василиса Андреевна прерванный рассказ.

— Это что, опять сон? — спросил Юрка.

— Какой сон? На остановке женщину встретила, — недовольно пояснила мать. — Сон… Ну, это я ее: не от Христа ли, мол? От него, говорит, от Христа. И с силой так говорит. Маленькая да сухонькая, а сказала о Христе, как выросла, с такими тонкими, злыми губами. Как же, это от Христа, я спрашиваю, когда его распяли юды еще в какие времена. А он, говорит, сызнова воскреснет. Воскреснет и уничтожит всех, кто не ждет его. Батюшки! И начала мне страсти описывать, кто как погибнет, в каком огне, да кто как выживет, да что еще после этого будет… Сперва я было уши развесила и гляжу на нее во все глаза, как на пророчицу, а как начала она городить да нагораживать, смекнула я, что старушонка-то помешана. Спасибо, электричка пришла, думаю — отвяжусь. Так нет, старуха впереди меня аж лезет и сверху вот этак к моему лицу склоняется да шепчет: «Миградимон! Миграмидон!»

— Может, Армагеддон? — спросил Аркадий.

— Может. А может, еще как — не помню, но слово этакое, с жутью… Юрка, ты не нажимай на вареники-то сильно. Дай Аркаше поесть, с дороги.

— Ты, мам, брось эту политику… Рубай, Юрк, вовсю. Что я голодный что ли?

Василиса Андреевна ничего не ответила, но, когда Юрка глянул на нее, чтобы решить, как все же ему поступить: продолжать ли уплетать вареники за обе щеки или умерить свой пыл, мать ему украдкой погрозила, строго поджав губы, мол, воздержись, и тут же продолжила:

— Ну, я это в тамбуре осталась, думаю: пройдет пророчица в вагон, сядет. А она этак сбоку в тесноте-то припала и, пока мост шумел, все говорила и говорила что-то. И сошли вместе — свои, дескать, тут живут. А я помалкиваю, только думаю, что это за старуха такая. На помешанную вроде не похожа. Осмелела да и говорю, что, дескать, я сама Христа почитаю, спасителя, а чтоб верить во все это — не верю. А ты, шепчет, верь, верь — спасешься, и сама спасешься, и детей своих спасешь, и опять этот Миграмидон. И в переулок свернула.

— Армагеддон, Это смертный суд — война, которая якобы произойдет по воле Христа, — сказал Аркадий. — Старушка твоя — сектантка, рьяная. Видно, почти сестра твоя во Христе.

— Храни господь! Я о здравии молюсь.

— А она — за упокой. Но обращаетесь-то вы к одному — Иисусу… Не зря она к тебе подсела. Рыбак рыбака видит издалека.

— Интересно, — заметил Юрка, откладывая наконец вилку. — Ну, и как ты, мам, будешь спасаться?

— Да уж как-нибудь спасусь. Пятьдесят лет, слава богу, спасалась, десяток еще сберегусь… Аргимидон. Ерунда ерундой, а в голове засело.

— А что, это было бы неплохое мероприятие — второе пришествие Христа, — проговорил Аркадий. — Повозили бы мы его по стране, как принца показали бы кое-что да и агитнули бы в пользу коммунизма. И ручаюсь, отрекся бы Иисус от своего сана, скинул бы терновый венец и обозвал бы своих поклонников дураками… Во всяком случае, к неописуемому счастью православных, на земле учредилась бы еще одна пасха — наслаждайся, не хочу!

— Да, это было бы законно, — поддержал Юрка, вспомнив нынешнюю апрельскую пасху, когда он, Валерка и еще несколько ребятишек, в том числе и Поршенникова, возбужденно ходили по домам, гаркали «Христос воскрес» и получали пасхальные дары: монеты, разноцветные яйца, ватрушки, кедровые шишки, леденцы и даже головки лука и чеснока. — Весело было бы! Дважды бы славили!

— Во-во! Мать сектанты взялись обрабатывать, брат сам готов богу на рога броситься. Эх, народ!

— Ну, уж хватит вам измываться. Ты вот скажи лучше, анжинер, кончили гэсу-то или опять весной мыкаться будем?

— Будем. Еще год.

— Пожалели бы уж людей. Мы-то еще ничего, а кругом- то смотреть страшно.

В половодье дома, стоявшие в низине, заливались по окна, так что жильцы переселялись на чердаки и крыши вместе со скотиной. Изба же Гайворонских стояла на некотором возвышении, так что вода останавливалась перед самыми воротами. И главное беспокойство семьи состояло в том, чтобы загодя перетащить картошку из подполья в сени — грунт был песчаным и подполье всегда затапливалось.

— Еще год, — повторил Аркадий. — Я снова поеду туда и, клянусь, дострою, хотя бы ради нашей картошки.

В сенях звякнули когти и монтерский пояс, брошенные в угол. Это пришел на обед глава семьи — Петр Иванович. Он работал электриком на одном из ближних заводов Нового города, был худощав и, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, все еще ловко взбирался на столбы — чаще по просьбе односельчан, чем по службе.

— У-у! — воскликнул Петр Иванович. — Все дома. Наконец-то! Здравствуй, Аркаша… Люблю, когда все дома, ей-богу. Никакого праздника не надо, лишь бы были все дома, да здоровые, да веселые… Эх, жаль, что через полчаса идти, а то бы мы сейчас выпили!

— Я тоже, пап, ухожу, — сказал Аркадий.

— Куда? — спросил Юрка.

— В институт. Да кое-кого из друзей повидать.

— Ну ничего, вечерком чокнемся. Ага, мать?.. Выпьем и снова нальем!

— Вообще-то на меня не очень рассчитывайте, — проговорил Аркадий.

— Понятно. Дело молодое, но постарайся пораньше… Ну что ж, рассказывай, как там, что там, почему там, сколько турбин уже пущено, когда перестанете Перевалку заливать?

Юрка не любил подобные расспросы отца: как, что и почему. Они были до того нудными и дотошными, что, будь это кто-нибудь другой, мальчишка решил бы, что человека все, о чем он спрашивает, не интересует вовсе, а делает он это назло. Но Петр Иванович, сколько Юрка помнит его, всегда был любителем поговорить именно так, подробно. И мальчишке оставалось только удивляться этой отцовской склонности да вовремя спасать друзей от всяческих расспросов.

Аркадий и Петр Иванович ушли вместе.

Юрка вздохнул. Мать и отец наговорились с Аркадием, а ему и слова не дали вымолвить. А между тем именно его, Юркин, разговор важнее и интереснее всех этих Армагеддонов. Он рассказал бы о портальном кране, сделанном Валеркой, о выставке, о том, что они всем классом наметили экскурсию на плотину, о том, что скоро они станут пионерами, о том, что просила передать Галина Владимировна, — о болотце… Действительно, гора новостей. Аркадий, значит, предчувствовал это и сам, очевидно, не против был потолковать. Так ведь не дали со своим Иисусом Христом.