Мальчишка решил дождаться брата во что бы то ни стало, пусть хоть в два часа ночи придет.

Юрка вернулся с улицы уже затемно и засел в комнате Аркадия читать «Руслана и Людмилу».

Петр Иванович купил водки, ждал-ждал сына, потом выпил одну стопку, вторую, затем, когда прогудела очередная электричка и Аркадий не появился, налил сразу стакан, выпил, наелся, пошелестел минут пять газетой и уснул на диване.

Аркадий приехал в двенадцатом часу. Родители спали. Свет горел только в его «келье», как он называл свою комнатушку. Юрка мужественно боролся со сном.

— Ну как? — спросил Аркадий.

— Ничего.

— Ну и прекрасно… Мне бы чайку.

И пока он в кухонной полутьме добывал себе чай, Юрка поспешно соображал, с чего начать разговор.

— Зря он простил Фарлафа, — сказал он, когда брат вошел с дымящимся стаканом. — Я бы ему голову отрубил.

— Фарлафу?

— Ну да.

— На правах читателя ты можешь это сделать… Хочешь со мной чай пить?

— Нет.

— А спать тебе не пора?

— Я тебя ждал.

— А-а, Тогда извини.

Юрка поворошил некоторое время страницы книги, потом вдруг сразу сказал, что у них в классе открыли выставку. И беседа началась.

Вот с братом Юрка любил поговорить. По тому, как он слушал, как и что отвечал, чувствовал Юрка молодую, почти мальчишескую душу брата, и это его так радовало, что он готов был делиться с Аркадием не только тем, что действительно требовало чьего-то участия, а и пустяками. Василиса Андреевна, та, слушая Юркины излияния и обычно не прекращая своих хлопот по хозяйству, все время поддакивала, соглашалась, затем принималась переспрашивать и наконец заявляла: «Ох, сыночек, ничегошеньки я не поняла из твоей болтовни». Мальчишка не раз зарекался не делиться с матерью никакими мыслями, но забывал об этом.

Когда Юрка рассказал о болотце, Аркадий рассмеялся.

— Как же это ты запомнил?

— Я никак не запомнил. Само запомнилось.

— Значит, она посоветовала мне высказываться осторожней. М-да-а, — протянул брат насмешливо. — Это хорошо — видеть все в розовом свете, это радостно и спокойно. Ну, а если свет не розовый? — спросил он вдруг, пристально взглянув Юрке в глаза. — Если свет не розовый, тогда что?

Аркадий порывисто допил чай и поднялся.

— У нас ведь не инквизиция. Нужно называть белое белым, а черное черным.

Юрка понял, что брат сейчас будет говорить много и не совсем понятно, не ему, Юрке, а вообще — человечеству. Аркадий в самом деле принялся шагать взад-вперед.

— Странно все-таки некоторые люди смотрят на обычные явления, — заговорил он, сталкивая между собой большие кулаки. — Один мой сокурсник, побывав как-то у нас, сказал мне: «Послушай, Гайворонский, ты ведь живешь в тисках цивилизации!» Я ответил, что да, мы действительно живем в тисках: там бугор и там бугор; но это тиски не цивилизации, а новостроек. «Ты замечаешь?» — спросил я его. Он рассмеялся и назвал меня оптимистом.

— Чем?

— Оптимистом. Человек, который не под ноги смотрит, а вдаль. Вдаль, но и под ногами все видит. Понял?.. Должен понять — нехитрая философия. Мир наш перестраивается, перекраивается. И моментально везде он не может обновиться, сменить шкуру. Это Люксембург можно сразу перевернуть вверх ногами, а матушку Русь поди обнови одним махом — надорвешься. Но обновление ширится. Кое-где оно идет медленно, но за счет того, что где-то идет быстрее. И наша Перевалка перелицовывается, однако туговато, и нам нужно помогать ей по-хозяйски, а не говорить, что все отлично, не пугаться этого слова — «болотце»… Есть у нас и школа, и клуб, и больница — многое есть, но ведь мы еще пасхи справляем. Вспомни, как ты сам, задравши хвост, бегал по домам Христа славил, даже соревновались, кто больше наславит… Ребятишек бьем! Водку дуем до одури! И не пускаем сами себя, свои мысли и интересы дальше собственных огородов! Вот что такое болото. Все, что плохо, — болото. И осушать его надо, а не ходить по воображаемому мостику. Вот так, братец, будущий пионер!.. Кстати, наше настоящее болотце, с камышами и лягушками, — это, по-моему, очень хорошая штука… Ты что-нибудь понял?

— Понял, — ответил Юрка, действительно поняв, вернее, почувствовав, что в жизни есть что-то неладное, тревожное.

— Тогда будет, наговорились. Тебе, который привык ко всему окружающему, трудно вдруг различить, что тут так, а что не так. Но ты различишь. Вот столкнешься покрепче и различишь… Значит, зря, говоришь, Руслан пощадил Фарлафа? Я тоже думаю — зря. Голову ему, пожалуй, следовало бы снести… Ну что же, спать?

— Спать.

Так вот что подразумевал Аркадий под словом болотце, думал Юрка, забившись под одеяло. Не протухшую воду и не камыш с лягушками, а человеческую жизнь. Все, что плохо, — болото. Как, однако, странно. Пасху справляют. Да, пасху справляют почти все, и они, ребятишки. Это очень необычно и забавно. Соревнований, правда, никаких не было, но хвастали друг перед другом пасхальными дарами. Самый прыткий «христосник», конечно, Фомка Лукин. Он даже с какой-то сумкой ходил и, обойдя все дома, отправлялся во второй заход. Юрка с Валеркой на это не решались — стыдно, да и нравилась им больше беготня, шум, сутолока, а не всякие плюшки-ватрушки. Что тут плохого? Что болотного в пасхе? Мальчишка этого не мог понять… Другое дело, когда водку пьют и бьют ребятишек — вот это противно и страшновато. Вон дядя Вася иногда Валерку лупит, а зачем? Или Поршенникова — свою Катьку. Какой толк? Только больно и только зло берет… Ну и, конечно, в бога верить глупо. Вон мать каждый раз перед сном что-то нашептывает, молится. К чему? Хорошо, что Аркадий в прошлом году икону снял и спрятал ее где-то на чердаке, а то висит в углу — прямо жутко… Юрка лег на бок. Сквозь дверные портьеры из комнаты брата сочился свет — еще читает. Как он додумался до таких мыслей? Он, Юрка, даже в готовом не может разобраться, не то чтобы откуда-то из ничего выудить. Болотце… Может, и сейчас, если выйти за ворота, можно услышать, как лягушки квакают… Собаки лают… Луна…

Погода начала портиться. Небо заволокло сплошными серыми облаками, которые вскоре потемнели. Пошел дождь. Переваловская почва превратилась в кисель, местами непролазный.

Теперь Юрка с Валеркой ходили в школу не но своей улице, которая особенно раскисла, а огородами перебирались на соседнюю, куда в половодье вода не докатывалась и где поэтому не было ила. Валерка носил галоши с ботинками. Юрка надевал сапоги.

Галина Владимировна сделала перекличку и озабоченно проговорила:

— Опять Поршенниковой нету. То хоть по субботам, а тут третий день подряд. Что же с ней?

— Она на уколы ходила.

— Я знаю, Валера… Никто ее, ребята, не видел в эти дни?

Нет, никто не видел.

— Да-а… Нужно узнать, что с Катей.

— Может, из-за грязи, — подсказал Фомка Лукин.

— Может, но едва ли. Она у нас слабее всех, а вы, я вижу, особенно мальчики, относитесь к ней холодновато, а то и просто грубо. Ей живется труднее, чем многим из вас, — у нее нет отца, а мать много работает. Так что давайте внимательнее относиться друг к другу… Нужно сходить к Поршенниковым. Лучше тому, кто ближе.

— Я живу близко, — сказал Валерка, сказал как-то вдруг, сидя, потом смутился, встал. — Я и Гайворонский. Мы близко живем.

— Вот я прошу: узнайте, что с ней.

Валерка закивал и медленно, скользя по спинке, опустился на сиденье.

— Только обязательно. — Галина Владимировна захлопнула журнал, велела раскрыть тетради и пошла между партами, просматривая домашнее задание.

Когда учительница миновала Юрку, он дернул Валерку за плечо:

— Кто тебя просил выскакивать?

— А чего?

— Ничего. Нужна мне эта Паршивенькая. Она в школу не ходит, а я ходи к ней, узнавай.

— А может, она болеет? Может, уколы не помогли?