Когда я узнал, кем теперь работает Динка, то сначала даже не поверил. Это звучало несмешным стебом. Я бы себя скорее представил в подобной роли, чем ее…

Пару дней я себя сдерживал, но потом все-таки поперся в этот, блядь, банк. Хотя отлично знал, что зря туда иду.

В отделении на Энергетиков топталось довольно много народу. По ту сторону стойки сидела сплошь молодежь: три самоуверенные девицы и парень. Эдакое щекастое чмо в галстуке (я вспомнил, как представлял в этой роли себя, и хмыкнул вслух).

Динку я и впрямь не сразу узнал. И не только в напрочь изменившейся внешности дело — хотя, конечно, в свое время мне и в голову не пришло бы, что этот человек может выглядеть так…

В конце концов я пристроился в хвост «ее» очереди. Минут через пятнадцать она подняла на меня аккуратно намазанные безразличные глаза. Секунда равнодушно-любезного ожидания, потом она застыла, потом рефлекторно отодвинулась — почти шарахнулась. Испуг и отвращение. Ничего больше. Испуг и отвращение.

Я молчал. Она переполошенно огляделась, предчувствуя служебные неприятности:

— Иди отсюда, — сдавленный панически-злобный шепот. — Быстро вали отсюда! Я охрану зову, ты понял?..

Я посмотрел в абсолютно незнакомое кукольное лицо, выдавил на светлую полированную стойку вязкую харчу и пошел вон.

Принявшись обзванивать прежних знакомых на предмет работы, я столкнулся со столь дружной кислой уклончивостью, что очень быстро убедился — ни черта мне теперь не светит. Нигде.

Впрочем, нельзя сказать, что я этого не ожидал.

— Ромка?

— Привет, Валя.

— Привет… Слушай, я вот чего. У тебя Дениса координат нету? Маслова? А то я все пытаюсь его найти и не могу.

— Дениса? Нет, я сам его давно потерял… Хотя погоди… что-то я про него слыхал, про Дениса. По-моему, он уехал куда-то, уже пару лет как. По-моему, вообще в Москву…

— В Москву?

— Не ручаюсь. Мне так казалось…

— А нового адреса, там, «мыла», телефона у тебя нет?

— Нет…

— А у кого могут быть, не знаешь?

— Не, Валь…

Тетка в Центре занятости, ознакомившись с моими документами, глянула на меня как на инопланетянина.

Чего уж там…

Медленно прогнав всю папку «Контакты», я бросил мобилу. Некому было звонить. И не о чем говорить…

Я все-таки не очень понимал, что происходит.

Сначала я, конечно, полагал, что дело в этих нескольких годах. В том, как неожиданно и бесцеремонно выдрали меня из жизни (потому, думаю, я все никак не могу адаптироваться к ней опять). В том, что все мои прежние друзья-знакомые знали, естественно, где я эти годы провел. И не так даже важно, верили ли они впрямь, что я невиновен, — теперь ничего уже было не поделать с возникшей между нами и далеко не всегда скрываемой дистанцией…

Но чем больше времени проходило, чем внимательней присматривался я к окружающему и окружающим — тем явственней становилось подозрение, что причина тут отнюдь не во мне. Не во мне одном, во всяком случае.

Например, что до знакомых — я постепенно убеждался: они не просто избегают общаться со мной. Они, похоже, вообще теряют желание и способность общаться с кем бы то ни было — по крайней мере без конкретного повода и темы…

Что-то, безусловно, менялось вокруг — что-то трудноуловимое, но чрезвычайно существенное. Реальность странно окостеневала — и люди вместе с ней. При этом в них вдруг обнаружилась неожиданная самодостаточность — и не вполне беспочвенная: я обратил внимание, что многие стали не только уверенней себя чувствовать, но и отчетливо лучше жить. В самом прямом, материальном смысле. Это подтверждалось даже на уровне СМИ, хором долдонящих о повышении, укреплении и чуть ли не процветании. Оказалось ни с того ни с сего, что у нас СТАБИЛЬНОСТЬ: которую одни (в зависимости от декларированной степени свободомыслия) объясняли мудрым властным руководством, другие — высокими ценами на экспортируемую нефть…

Это, однако, никак не умеряло сосущей тоскливой жути, которой по-прежнему (и даже острее — может, по контрасту с объявленным благолепием) веяло от всего вокруг, не сказывалось на безобразии привычных городских примет, повсеместном хамстве и всеобщем озверении. Только если прежде откровенная отвратность российского бытия пусть никого ни к чему не побуждала, но хотя бы воспринималась всеми как нечто безусловно плохое, то теперь, ни на йоту не облагороженное, бытие это стало, по-моему, всех устраивать.

Было нечто глубоко, категорически — катастрофически — неправильное в происходящем; впрочем, я отдавал себе отчет, что любой, кому я бы попытался об этом сказать, объяснил бы все переносом мною на окружающее собственных сугубо индивидуальных проблем. Одно правда — мне в новой реальности места, кажется, не осталось вовсе.

Чайник барственно забурчал, изошел кудрявым паром и со щелчком самоустранился. Я залил кружку, поболтал в ней пакетиком, вынул его, капая на стол, поискал глазами, куда пристроить, не нашел. Опустил его обратно, встал, с кружкой в руках доковылял до мусорного ведра, утилизировал. Пошел назад, осторожно прихлебывая, замечая на соседней табуретке тощую бумажную пачечку, не иначе извлеченную матерью из почтового ящика. И вдруг поперхнулся.

Кипяток хлынул в гортань, дыхание остановилось. Я кое-как, расплескивая, поставил кружку на стол, страдальчески морщась, пытаясь вдохнуть. С острой болью скрутило легкие.

Наконец продрался кашель — и долго еще колотил. Продолжая кхекать, я схватил почту. Поверх рекламных газетенок («Матрасы всех размеров!!!») лежали два конверта: какой-то коммунальный счет и письмо.

Письмо как письмо. В графе «куда» печатными буквами синей ручкой был выведен наш адрес. А в графе «кому» значилось: ДМИТРИЮ СЕВЕРИНУ.

Я уронил конверт на стол, в мокрое пятно. Глухо неравномерно кашляя, стоял и смотрел, как он медленно сереет с угла.

— Статья сто пятая, часть первая… — я не видел, но очень хорошо представлял его ерзающую похабную ухмылочку. — От шести до пятнадцати. Пишешь признательные показания — пойдешь просто за убийство. Получишь свой шестерик…

— Я не убивал никого…

— Сто пятая, часть вторая, — интонация прыгнула вверх, дополнившись блатным подвыванием. — Пункт «д»: с особой жестокостью… Или пункт «и»: из хулиганских соображений… От восьми до двадцати… Считать умеешь?

Я знал, что сейчас будет. Я стоял мордой к стене, с руками, сцепленными наручниками за головой, ноги врозь — и ждал удара сзади в пах. В любую секунду. Ногой. Говнодавом. С размаху. Или дубиналом по почкам. Вот сейчас.

— Я не убивал… Я вообще его не знал…

Сейчас… Ну?..

Нет…

Удар.

— Почему ты убил Северина?

— Я не убивал никакого Северина…

— Ты его знал?

— Нет.

— Не знал?

— Нет.

— Хули тогда он тебе звонил?

— Он мне не звонил.

— Это твой мобильный номер — 6101371?

— Мой.

— Он трижды повторяется в его телефоне в списке исходящих звонков. Причем это были его последние звонки. Самый последний — за пятнадцать примерно минут до смерти.