Ключа от номера нам не вручили – он потерян. Открыли дверь запасным, сказали, что через 10 минут придет слесарь и заменит замок. Чемоданы оказались намного раньше нас и ждали нас в холле отеля.

Наш номер – комната 15–16 квадратных метров, запущенная, с грязными потолками, с очень неприятными металлическими кроватями (под медь), на которых явные следы или бывшего или постоянного присутствия клопов, с неудобно расставленными двумя столиками, с ванной, без уборной! – она в коридоре. Вода горячая и холодная, но… подается через устройство, благодаря которому лишний литр воды не сможешь использовать. Краны с ограничителями: нажмешь – льется, отпустишь – нет. Как в вагоне поезда. Освещение скудное. Шкаф старенький и очень неопрятный.

Включаю свой транзистор «Атмосферу-2». Очень интересная деталь – из Москвы он ловит больше станций, чем отсюда. Более того – из Москвы Францию он ловит, из Франции Москву – нет. В общем, Москву слышать не будем. Говорят – наши станции слабые, самые слабые! Это здесь так говорят! У нас – говорят не так…

Окно – на шумный парижский бульвар Рошешуар. Видим передвижной кукольный театр, массу зрителей-детей с папами и мамами, поводыря с дрессированным медведем. Животинка (в прекрасном мужском костюме и со шляпой на голове) вытворяла разного рода штуки-кренделя, потешая род людской. Как оказалось, на «нашем» бульваре Рошешуар, невдалеке от гостиницы – большой постоянный цирк «Медрано».

Через десять минут появился слесарь – импозантный старец лет восьмидесяти: величавая барская походка, чуть трясущаяся голова, красивые седые волосы с ровно проложенным пробором, на пальце дорогой перстень. Глаза слезливые, собачьи: бульдожьи, с нависшими над ними мешочками. Фартук из нейлона, в руке чемоданчик из слюды – все инструменты видны на просвет!

– Бонжур, месье.

Французским не владею, поэтому жестами и мимикой даю понять, что я, дескать, не «бонжур» и не «франсе». За границей у меня, да и у многих срабатывает странный рефлекс: почему-то кажется, что если ты на своем языке что-то произнесешь внятно и грамотно, тебя не поймут, а вот если исказишь как можно сильнее родные слова – поймут прекрасно! Рефлекс сработал:

– Мос-ка-а-у!

Старец протянул мне чуть дрожащую руку и на чистейшем русском языке ответил:

– Ну, так бы сразу и сказали. Борис Михайлович из Тамбова.

Выяснилось, что Борису Михайловичу восемьдесят шесть лет, что он сын тамбовского купца, не принявшего революцию и уехавшего со всей семьей во Францию. И вот Борис Михайлович доживает свой век в Париже. Но русский язык звучит в семье постоянно: и дети, и внуки, и правнуки – все на русском говорят. Россию любят, щи едят, ругательства знают, песни поют.

Объяснил нам, когда открыт доступ в Лувр, в какое время дня лучше подняться на Эйфелеву башню, где находится Дом инвалидов, в котором покоится прах Наполеона. Рассказал, что саркофаг императора расположен как бы в открытом полуподвальном помещении для того, чтобы каждый разглядывающий его вынужден был склонить голову и тем самым – хочешь не хочешь – поклониться ему; что в Доме инвалидов покоятся гробницы всех маршалов Наполеона и его сына. Сказал, что преклонение перед Наполеоном не очень логично, так как для Франции он ничего хорошего не сделал, даже наоборот: ведь к концу своего правления уменьшил ее владения и вообще мог бы и не стать французом! Вот так-то! Ведь он уроженец Корсики, а присоединение острова к Франции состоялось тогда, когда Наполеону было уже два года. Родиться бы ему на два года раньше! И…

Объяснил, на каком автобусе удобнее ехать в Версаль…

Я угостил его нашим национальным «напитком», крабами, в то время еще доступными нашему брату.

– Вы не понимаете, кого угощаете. Вы – господин – а я лакей. Вы господин, а я лакей! – растроганно бормотал старец.

Небольшую посудинку мы втроем все же «продегустировали». Я подарил ему маленькую пластинку русских песен и альбом с видами Москвы. Борис Михайлович совсем растрогался, щечки у него раскраснелись. И вдруг он заплакал как ребенок… Как ребенок! Кулаками вытирал слезы и мокрый нос…

– Я скучаю по России. Но проситься обратно – поздно! Я уже офранцузился. Спасибо за угощение… Дай вам Бог здоровья!! На ваши спектакли я не пойду – сердце не выдержит.

Все же уговорили его. Он пришел на «Клопа» Маяковского и, проплакав весь спектакль, слег! Сдало сердце… Увидели мы его только в день отъезда. Он очень похудел за две недели, ослаб, был очень бледен и все приговаривал: «Тамбову поклонитесь, Тамбову поклонитесь», а пожимая нам руки, почему-то «пардон» и «мерси».

«Очеловечиваем» наш номер, устраиваемся, раскладываем пожитки, и, конечно, на улицу!

Кафе-бистро страшно манят, особенно разнообразными прохладительными напитками. Бокал (меньше нашего граненого стакана) минеральной воды стоит дороже бокала сухого вина, или бокала сока, дороже пива, лимонада и кока-колы.

Афиш наших нет. Билеты идут туго. Страшная тревога по поводу того, что в ГДР и Польше почему-то задержали идущие транзитом наши декорации. 20 июня может сорваться первое представление. Директор французской фирмы перевозок просит наше посольство сделать все возможное, чтобы «протолкнуть» декорации на территорию Франции, где он обещает доставить их в срок любым путем, хоть на автомашинах.

Вечером все свободны. Разбредаемся кто куда. Мы с Солюсом попадаем в театр «Одеон», которым руководит Жан Луи Барро. Смотрели оперу-буфф «Аптекарь» – диалоги Гольдони, музыка Гуно. Действие происходит в XVI веке. Актеры разговаривают, поют и танцуют, но в то же время и не говорят, и не поют, и не танцуют, так как разговаривают не органично, манерно, поют средне и танцуют плохо. Все это вместе создает впечатление не очень профессионального зрелища, кстати, весьма холодно принимавшегося самими французами. Высидеть второе действие не хватило мужества не только у нас.

Вернулись домой на метро – станция недалеко от отеля. Метро для приезжего – спасение. Это огромная паутина из 15 нитей, переплетающихся под Парижем, по которым бегают на металлических и резиновых колесах старые вагончики-работяги. Никакого богатства, никакого разнообразия в оформлении: во всем практичность, удобство. Над каждым входом в метро – карта всех линий метро. На станциях каждый метр использован для рекламы, для автоматов с сигаретами и жевательной резинкой, конфетами… Билеты стоят по-разному. Один билет стоит 50 сантимов во 2 классе, 60 – в 1 классе. Но 10 билетов во 2 классе стоят 3 франка 70 сантимов, в 1-м – 4 франка 50 сантимов. Вагон 1 класса – в середине состава и выкрашен в красный цвет. Он более удобен в часы пик. В нем нет давки. Поезда ходят медленнее наших, в метро грязно, всюду валяются использованные билеты, почти все стены оформлены маленькими кирпичиками белого кафеля, остальное серо-грязного цвета. В метро можно встретить нищего, играющего на губной гармошке или на банджо, калеку, да еще пьяного (как у нас теперь), можно увидеть молодежь, собирающую деньги за рисунки на полу. Кассы закрываются за три минуты до конца работы, то есть в 0 ч 27 мин, так как кассиры сами должны добраться домой и тот, кто попадает в метро в отрезке времени между 0 ч 27 мин и 0 ч 30 мин, едет без билета, бесплатно. Многие этим пользуются. Напоминаю – это 1963 год!

Всем нам строго-настрого велено являться в гостиницу не позднее полуночи! Мы приехали после спектакля раньше контрольного времени и встретили при входе в отель похвалившего нас за дисциплинированность «товарища из». Во всех поездках за границу – всех и везде сопровождал такой «дядя»…

Обращаюсь к «дяде»:

– Я бывший офицер, я воевал. Я должен смотреть ночной Париж, обязан! Нет, нет, не перечьте мне. Что хотите делайте со мной, но я буду ходить по ночному Парижу! Я никуда не удеру, не бойтесь!

– Ну, смотри, Весник. Я тебе скидку делаю – ты фронтовик! Но… молчок! Понял?

– Я не один. Мы в номере с Олегом Солюсом – заслуженным артистом, он мой коллега, товарищ. Без него бродить по ночному Парижу неловко… свинство.