Я смотрю на часы: мы сидим уже двадцать пять минут в полнейшем молчании. Наклоняюсь к Куадью и тихонько спрашиваю его по-французски, что это всё должно означать? Отчего это всё молчат? «У нас, у бауле, так принято, — отвечает он мне. — Мы проделали нелёгкий путь, устали с дороги и должны сначала немного отдохнуть. Было бы невежливо сразу же засыпать нас вопросами».

Ну что ж, помолчим. Через некоторое время деревенский староста — «chef de village» обращается на языке бауле к Куадью. На вид я дал бы ему лет сорок, хотя и не уверен, потому что определить на глаз возраст африканца очень трудно. Куадью произносит в ответ длинную речь, из которой я понимаю только отдельные выражения, такие, как «камера», «кинематограф», «фильм», «Германия», «Михаэль», «доктор», и ещё несколько слов. Это иностранные слова, вошедшие в язык бауле из французского. Обмен репликами становится всё оживлённее, в беседе участвуют теперь уже и старейшины рода — в основном почтенные старцы.

Куадыо меж тем объясняет мне коротко по-французски, о чём идёт речь. Он рассказал своим соплеменникам, что привёз к ним в гости доктора из Европы с его шестнадцатилетним сыном. Что я не собираюсь ни вымогать у жителей деревни денег, пи склонять их к трудовой повинности, ни вербовать рабочую силу, не собираюсь я с ними и торговать. Я очень миролюбивый, достойный человек, никому не причиню ни малейшего вреда, и даже оружия у меня с собой нет. А те ружья, что мы привезли, принадлежат ему, Куадью, верховному предводителю кантона, и его чёрным спутникам. А европейский доктор не стреляет даже в животных. Это сообщение в свою очередь вызывает новые недоуменные вопросы. Неужели такое возможно? Даже по животным не стреляет? Ни на кого не охотится?

Многое можно понять и без переводчика по одному лишь выражению лиц, потому что различные чувства, к примеру, такие, как радость, удивление, гнев, недоверие, презрение, и многие другие у всех людей выражаются совершенно одинаково, независимо от цвета их кожи. Более того, у нас схожее выражение лица и гримасы даже с дальней нашей роднёй — человекообразными обезьянами.

Потом Куадью достаёт из кармана путеводитель по Франкфуртскому зоопарку, который накануне у меня выпросил (к сожалению, у меня с собой был один-единственный экземпляр). Маленькая брошюра пошла по рукам, и многочисленные цветные фотографии в ней тщательно обсуждались. Особенно потрясающее впечатление произвёл на всех снимок, на котором запечатлён служитель зоопарка, прогуливающий на цепочке взрослую львицу; и второй, запечатлевший служителя нашего слоновника, по фамилии Экк, в момент, когда он в бассейне, в одних плавках, катается верхом на мощном самце-бегемоте, по кличке Тони. Нет, надо же! Удивление, недоумение, восторг. Я понял, что хотя местное население здесь и знает крупных африканских животных, однако и не допускает мысли о том, что их можно приручить.

Мой авторитет в глазах окружающих сразу же непомерно возрос: шутка ли сказать — мужчина, обладающий огромным состоянием — имением, где водятся слоны, львы, леопарды, шимпанзе, страусы и ещё бог знает что!

Замечательно, что франкфуртский путеводитель по зоопарку всё это документально подтверждает фотоматериалами. И куда бы я впоследствии ни попадал, впереди меня бежала молва как о человеке, укрощающем львов и катающемся верхом на слонах. Самолёты, автомобили и поезда импонируют этим людям значительно меньше, на них они и сами ездят. А вот на слонах…

Такие вот «беседы-смотрины» повторялись в каждой следующей деревне, а удивление и восхищение становились тем больше, чем дальше мы удалялись от цивилизации. Попадали мы и в такие захолустные места, где только отдельные пожилые люди вообще-то видели белого человека.

Часто во время наших долгих бесед с людьми племени бауле ко мне обращались с вопросом, правда ли, что в Либерии чёрные сами управляют своей страной, без белых. Во время этих бесед нужно старательно избегать слова «негр» — оно здесь воспринимается как оскорбление. Разговаривая между собой по-немецки, мы с Михаэлем тоже старались избегать этого слова, потому что по-немецки оно звучит почти так же, как по-французски.

Однако мне хочется подробнее описать нашу первую встречу с крестьянами племени бауле. Я заметил, что во время нашей беседы даже сам деревенский староста постоянно обращался как бы за одобрением или советом к почтенному старцу, одному из так называемых нотаблей (Notablen) [11]. По-видимому, он здесь служил наставником для доброй половины деревни. Его длинная редкая бородка и даже брови были ослепительно белого цвета, что на чёрном лице выглядело весьма необычно; ещё более удивительное впечатление производила белая растительность на его груди. Но в остальном он ничем не напоминал дряхлого старика: был мускулист и бодр. Я узнал, что он десятками лет трудился на плантациях южной части Берега Слоновой Кости, следовательно, на более облесенном берегу океана. Состарившись там, он решил вернуться в свою далёкую родную деревушку, поскольку каждый африканец сохраняет за собой «право прибежища» в том месте, где он родился. Он хочет дожить свои дни там, где впервые увидел свет. И, несмотря на то что он много времени проработал вместе с белыми, на нём не было ни малейшего намёка на европейскую одежду: через плечо, на манер тоги, был переброшен домотканый платок, белый в синюю полоску. Старик был рассудителен, умудрён опытом и при этом достаточно приветлив.

Нашу уютную беседу внезапно прервала тощая девчонка, примерно четырнадцати лет, которая подошла и встала перед нами в чём мать родила. Заплетающимся языком она, принялась что- то лопотать, а окружающие улыбаясь смотрели на меня, поскольку понимали, что я растерян и не знаю, что предпринять с этим несчастным существом. Куадью советует мне дать ей пару франков, что я охотно и делаю, и девчонка, слава тебе господи, кланяясь удаляется. Я вижу, как где-то сзади возникают родители, и деньги сейчас же переходят к ним.

Подобных «деревенских дурачков», пользующихся здесь, как, впрочем, и повсюду в мире, известной «свободой шутов», я и позже встречал неоднократно.

Затем одни из парней приносит живую курицу и, преклонив колено, протягивает её мне. Я беру её в руки, а затем отдаю ему обратно. Так надо. Затем несчастному курёнку сворачивают шею, и, после того как птица перестаёт дёргаться, её бросают в кипяток, бурлящий в чёрном котле, по форме напоминающем пушечный снаряд. После этого курицу ощипывают, потрошат, режут на части и варят вместе с «игнамом» [12]— картофелеподобными клубнями. Конечно же, и это блюдо (как принято здесь одинаково у чёрного и белого населения) изрядно сдабривается «пиментом». Это нечто вроде красного перца, только стручки круглые, по форме напоминающие плоды шиповника. (Между прочим, своё первое знакомство с этими плодами мы с Михаэлем запомнили надолго. Сразу же после нашего приезда господин Абрахам, решив над нами подшутить, угостил нас этой чертовщиной, рекомендуя её как «совершенно бесподобный, вкусный африканский фрукт». Мы доверчиво откусили по кусочку, а потом плевались как бешеные и выпили не один литр воды, прежде чем сумели унять жуткое жжение во рту. Разумеется же, мы захватили с собой домой, во Франкфурт, несколько таких заманчивых и аппетитных на вид «фруктов» для подобных же шуток…)

Африканцы ужасно любят вести длинные, пространные беседы, притом не спеша, с участием множества собеседников. Но я должен заметить, что при этом они придерживаются вполне парламентских правил. Так, если кто-то из присутствующих хочет обратиться к какому-то определённому лицу, он не кричит через всё помещение, а берёт свой низенький стульчик, подходит к выбранному собеседнику, садится перед ним и вступает в негромкий разговор. Никто никогда здесь не орёт, стараясь перекричать других, так что беседа не перерастает в беспорядочный шум.

Я попросил Куадью объяснить мне, как осуществляется управление деревнями. Угостив меня предварительно сигаретой, он не спеша поведал мне следующее. Сельский староста, «chef de village», который нас сегодня принимает, на самом деле только «вице-староста», заместитель. А настоящий «предводитель деревни», насчитывающей около 700 душ, уехал в другую деревню, где у него умер брат. Он должен привезти оттуда доставшихся ему в наследство четырёх жён покойного. Подобное наследство отнюдь не удовольствие, скорее тягостный долг, потому что все эти жёны — престарелые дамы, лет на двадцать старше «наследника», и он обязан позаботиться об их содержании.