Ренессанс выше всего ценил в мужчине и женщине цветущую силу как важнейшую предпосылку творческой мощи. Век абсолютизма, напротив, считал все крепкое и могучее достойным презрения. Сила казалась ему эстетически безобразной. В этом, вероятно, наиболее выразительное отличие в идеологии красоты обеих эпох, во всяком случае, здесь принципиально наиболее важное отличие, ибо только уяснение решающей причины, обусловившей это изменение, приведет нас к познанию истинной сущности созданного абсолютизмом идеала красоты.

В эту эпоху законы красоты диктовались, как мы знаем, классом, который, имея в своих руках возможность всецело жить за счет других, не знал ничего более презренного, чем труд. В глазах представителя господствующего класса эпохи старого режима труд, и в особенности труд физический, — позор. В глазах паразита труд настолько унижает человека, что последний перестает быть человеком. В глазах паразита истинное благородство и истинный аристократизм заключаются прежде всего в безделье, и безделье становится постепенно первой и главной обязанностью этих классов и групп населения.

Так как всякая борьба, предполагающая наличность силы, исключена из жизни господствующего класса, определяющего законы красоты, то прекрасным считается в эту эпоху такое тело, которое не пышет силой. Оно не тренировано, а холено, нежно и хрупко, или, как тогда предпочитали выражаться: грациозно. И то же применимо ко всем жестам, движениям. Во всем преобладает игра, которой, однако, стараются придать благородство.

Выражаясь сжато, эпоха старого режима считает истинно аристократическим идеалом красоты типические линии человека, предназначенного для безделья. Вершиной человеческого совершенства признан человек в смысле предмета роскоши, идеализированный бездельник, что не значит, конечно, что здесь идет речь о противоположности между человеком духовно и физически активным. Прибавим, что таким всегда был аристократический идеал и всегда он таким оставался в этих классах, а в остальных лишь до той поры, пока последние настолько были порабощены аристократией, что зависели от нее и в духовном отношении.

Этому вовсе не противоречит тот факт, что когда абсолютизм находился в апогее, то красивой считалась величественная мужская и женская фигура. Эта величественность была не более как позой, только актерской демонстрацией силы. Выставляли поэтому напоказ даже не силу, а сверхсилу. Да и царил этот идеал лишь мимолетно. Он знаменует собой тот короткий период, когда абсолютизм, по-видимому, достиг апогея своего никем не оспариваемого могущества, период между 1680 и 1700 гг.

Мы незаметно переходим ко второй характерной черте идеала красоты, созданного эпохой абсолютизма.

Бездельник XVIII в. вместе с тем, как мы уже знаем, также и утонченный жуир. В силу этого и сам идеал красоты развивался в сторону рафинированности. Основное отличие в данном случае от эпохи Ренессанса состояло в том, что, хотя животный элемент остается в любви по-прежнему самым главным, в нем техника преобладает теперь над творчеством. Важнее всего техника любви, пути, ведущие к ее последнему слову. Идеализируется только орудие наслаждения или, вернее, различные его орудия, и в них кульминирует сам идеал красоты. А это равносильно систематическому изгнанию творческого начала из идеальной телесной фигуры человека, в чем и состоит сущность рафинированности в половой области.

Стремление к изысканному чувственному наслаждению очень характерно обнаруживается в идеологии красоты. Так как паразит-жуир стремится все к новому увеличению возможностей наслаждения, то первое, что он делает, он раздробляет наслаждение, чтобы его умножить. Это заставляет его по необходимости раздроблять и само человеческое тело. Жуир делает из него десяток отдельных, самодовлеющих орудий наслаждения. Тело перестает быть единым, становится составным. Так разрушается прежняя гармония, характерная для царившего в эпоху Ренессанса идеала человеческой красоты. В женщине видят уже не нечто целое, а прежде всего отдельные прелести и красоты: маленькую ножку, узкую кисть, нежную грудь, стройный стан и т. д. Существуют только отдельные части ее личности, женщина не более как mixtum compositum этих отдельных частей. Это как бы отдельные блюда эротического пиршества, которые женщина подносит мужчине. А отсюда вытекает одно совершенно новое и весьма важное явление.

Под влиянием такого раздробления на части прежней единой гармонии, обусловленной творческой тенденцией эпохи, идеал красоты уже не был соединен непременно с наготой. Отныне он, напротив, находится в теснейшей связи с одетым телом, неотделим от последнего. Вследствие этого меняется и отношение к наготе. Нет больше нагих тел, есть только тела раздетые. Если раньше одежда была только до известной степени облачением, только декорацией, украшающей нагое тело, то отныне она становится существенным элементом. Мода эпохи абсолютизма — не что иное, как попытка решения вставшей перед ней проблемы: разъединить гармоническое единство тела, разложить его на отдельные «прелести», стало быть, в отношении женщины — на грудь, бедра и лоно. Разложив сначала человека на эти отдельные части, костюм служил вместе с тем связующей рамкой для этих особенно ценимых эпохой частей тела.

Тело, раньше стоявшее перед взором обнаженным, теперь всегда одето или раздето. Желая показать красоту возлюбленной или жены как можно выгоднее, ее рисовали уже не нагой, как Генрих II велел изобразить Диану Пуатье в молочной ванне, или Филипп II — принцессу Эболи на ложе, — напротив, ее изображали теперь в такой позе, чтобы соблазнительное декольте или retrousse превращало костюм в не менее соблазнительную рамку для отдельных прелестей ее тела, направляя взоры прежде всего именно на них. Метод, разумеется, не столько более приличный, сколько более рафинированный.

При оценке этого явления не следует, впрочем, упускать из виду, что оно обусловливается еще одним важным фактом и новым воззрением, сложившимся в обществе. Необходимо здесь также считаться с особым ходом прогресса культуры. Молодость всегда настроена бурно, для нее на первом плане конечная цель, и потому она всегда отличается производительностью. Это верно по отношению к целым классам и народам, как верно по отношению к отдельным индивидуумам. Если поэтому человечество переживает новую юность, то оно положительно преисполнено смелых подвигов. Этим объясняется творческая продуктивность эпохи Ренессанса во всех областях. Дальнейшее развитие культуры, процесс ее старения отличается, напротив, тем, что люди уже не стремятся в той же степени к конечной цели, а скорее озабочены тем, чтобы увеличить расстояние, отделяющее их от этой цели: они придумывают все новые обходные к ней пути.

Патер. Поищите блоху

Не само счастье или наслаждение, а лишь пути к нему — вот что теперь самое главное.

Это результат всеобщего тяготения к развитию и облагораживанию жизни, стало быть, в конечном счете стремление к усовершенствованию человеческого рода, чем отличается каждая более поздняя культура от культуры более примитивной. И это сооружение обходных путей происходит во всех областях культуры без исключения, в особенности же в половой области, во всех ее составных частях. Эпоха абсолютизма представляет по своим результатам, несомненно более развитую, хотя и не более высокую культуру. Победа в любви разлагается на сотню отдельных побед, и хотя поражение дамы — дело заранее решенное, перед каждой победой приходится брать штурмом несколько укреплений.

Эротический пир состоит всегда из десятка блюд, причем главное блюдо только венчает его, да и то не всегда. Во всяком случае, это главное блюдо ценится только в том случае, если ему предшествовало или если оно было обставлено достаточным количеством вкусных закусок. Чувственное наслаждение — меню лакомых кусков, приятно щекочущих, притом всегда на новый лад. Грубая домашняя еда, где интерес сосредоточен на главном блюде, где этим блюдом объедаются до того, что уже не остается никаких других желаний, находится под запретом. Идти прямо к цели — это манера мужиков и болванов. Если же иногда поступают так, то исключительно для разнообразия, и само это разнообразие также воспринимается, как лакомство.