Все это придает созданному абсолютизмом идеалу красоты его особую нотку. Она заключается в подчеркивании рафинированности всего телесного, а это подчеркивание состоит в том, что на место истинно прекрасного становится пикантное, на место здорового и сильного — пикантное и сладострастное. Пикантность -вот истинный признак красоты этой эпохи, и она заставляет закрывать глаза не только на явную дисгармонию, но даже и на несомненное безобразие.

Пикантна интересная бледность лица — символ физической хрупкости, а также печать, наложенная на лицо ночами, посвященными любви. Любимый цвет кожи этой эпохи — не пышущий свежестью и здоровьем, а бледный. Цветущее здоровье — черта мужицкая.

Так как бледный цвет лица и кожи считался признаком красоты, то в XVIII в. тратили огромную массу пудры. Лишь розовым налетом должна быть подернута кожа, точно сквозь нее просвечивает тайный огонь желаний, ни на минуту не потухающий, как доказательство постоянной готовности к галантным похождениям. То огонь, только электризующий, а не сжигающий ни очага, на котором он горит, ни предмета, которого он коснется.

Пикантен и потому красив ротик, похожий на бокал, наполненный до краев сладострастием, бокал, из которого можно вкушать одно только наслаждение. Губы должны быть такой формы, чтобы они каждого возбуждали к поцелуям, а при поцелуе они должны трепетать от затаенного желания.

Венерой считается та женщина, груди которой подобны «двум чудесным сахарным головам наслаждения», а бедра — «двум сладострастным полушариям блаженства». Члены ее должны быть подобны «плющу нежности».

Грудь уже не источник жизни, а бокал наслаждения. И то же самое говорится об утонченных линиях бедер, талии и т. д. Предпочтение дается линиям опытности и ловкости. Эти положительные черты уже ясно указывают на то, что считалось отрицательным. Героическая структура тела, мощные и жирные ляжки кажутся безобразными. Подобные формы, когда-то слывшие царственно прекрасными, теперь внушают страх. Массивные руки и ноги вызывают отвращение. Члены должны быть изящными орудиями наслаждения. Тело женщины должно быть нежной игрушкой для всевозможных фантазий влюбленной галантности, а тело мужчины — обещанием, что он сумеет сыграть на этом инструменте все новые вариации, все новые мелодии. Идеальными типами мужчины и женщины считаются те, внешность которых даже в преклонном возрасте говорит об их способности решать эту задачу.

Чем утонченнее становилась культура абсолютизма, тем более отдавали предпочтение ранней зрелости, юноше, принимающему позу возмужалости, девушке, сознающей себя орудием наслаждения. Именно эти два типа эпоха охотнее всего изображала в идеализированном виде, так как они ближе всего соответствовали ее идеалу красоты. Пластические искусства всегда старались придать телу юношеские или девичьи очертания. Это, впрочем, черта, вообще характерная для старческих культур. Что верно для отдельного индивидуума, то применимо и к линии движения культуры. Мужчина в расцвете сил любит женщину в период полного развития ее женственности, тогда как старика больше всего притягивает незрелость, грудь, контуры которой только обозначаются. И то же самое верно и относительно женщин. Цветущая женщина отдает предпочтение мужчине, который в состоянии удовлетворить ее страсть, а перезрелая женщина, и в особенности старуха, неспособная возбудить желание в мужчине, добивается любви отрока, в котором мужчина только что пробуждается: ее честолюбие состоит в том, чтобы сорвать первые ростки его любви.

Старик дядя, знакомящий свою только что оперившуюся племянницу с бурными радостями любви, старуха тетя, посвящающая молодого, красивого племянника в мистерии страсти, — излюбленные мотивы искусства рококо. Доброжелательный дядюшка пробует, не слишком ли стянут корсет у племянницы, и пользуется этим, чтобы запустить руку за корсаж. Игривая тетушка просит племянника найти у нее блоху и разоблачает перед ним сокровища своей перезрелой красоты. Таковы всегда первые уроки любви: вместо удовлетворения только игра. Когда культура вступает в старческий возраст, то эти черты индивидуальной дряхлости принимают социальный характер, становятся чувством, разделяемым всем обществом.

Культ детскости — признак, главным образом, нисходящего абсолютизма. Наиболее пикантной такой эпохе представляется в конце концов взаимная любовь незрелых отроков: любовные сцены между девочками и мальчиками, далеко еще не достигшими половой зрелости. Таков заключительный аккорд эпохи, когда-то начавшей с восхищения пышными формами, созданными кистью Рубенса.

Божество чтят не только тем, что о нем говорят возможно больше, а также тем, что говорят только о нем, восхваляют и прославляют только его.

Эпоха абсолютизма была веком женщины, а женщина была божеством века. Она была воплощением идеала вообще. Этим объясняется то обстоятельство, что тогда существовал, собственно, только идеал женской красоты, что рядом с обнаженной и раздетой на тысячу ладов Евой почти никогда не ставится раздетый Адам. В искусстве рококо обнаженный мужчина выступает редко, как редко выступает в нем и мужчина раздетый. Удовольствие, получаемое женщиной от мужчины, не зависит в такой же степени от его физического строения. Мужчина может и не быть красивым, чтобы исполнять свои функции. Мужчина остается одетым, а это, в свою очередь, еще более оттеняет раздетость женщины. Воображение и желания должны просыпаться только в мужчине. Идеология превращает его поэтому в фавна, сатира и, наконец, Приапа, то есть в олицетворение всегда бодрствующего полового вожделения, тогда как женщина остается светской дамой эпохи рококо даже в том случае, когда выслушивает комплименты и терпит ласки этого похотливого фавна. Мужчина как таковой упразднен. Он превратился в простое понятие эротического чувства.

Мужской идеал, ценимый эпохой, обнаруживается только в костюме. Элегантный придворный — совершеннейший тип мужчины. Первоначально, в эпоху восходящего абсолютизма, он принимает позу величия. Каждый хотел изобразить Бога, в его лице ступающего по земле. Проблема эта была удовлетворительнейшим образом разрешена при помощи парика Allonge, в один миг превращавшего голову любого портного или перчаточника в величественную голову Юпитера. Мужчина теперь только ухаживает за дамой, привлекает ее тысячью пикантных вежливых нападений. Своей физической личности он придает поэтому кокетливый и грациозный вид.

Из характера мужчины постепенно исчезают мужественные черты. В эпоху упадка абсолютизма он становится все более женоподобным. Женственность становится его характернейшей сущностью. Женоподобными становились его манеры и костюм, его потребности и все его поведение.

Если подвести итог, то мы должны сказать, что созданный эпохой абсолютизма идеал красоты не достоин удивления, не заслуживает зависти. Он ведет лишь в заманчивые низины наслаждения, себе довлеющего и себя собой исчерпывающего.

Одним из важнейших доказательств того, что XVIII в. был веком женщины, служит культ атрибутов женской красоты. Формы этого культа как в отдельности, так и в своей совокупности подтверждают названные выше тенденции. Так как документы, в которых выразился этот культ, вместе с тем составляют часть того материала, из которого мы вывели эти тенденции, то они и есть те данные, которые позволяют нам получить пластическое представление о современном идеале красоты.

Быть может, никогда гимн в честь эротической красоты женщины не раздавался так восторженно, как тогда. В этом отношении никакая другая эпоха не может сравниться с эпохой абсолютизма, и всякая другая рядом с ней кажется бедной. Этой задаче галантный век посвятил главную часть своих творческих способностей.

На первом плане и в эту эпоху во всех странах стоит прославление женской груди, на которой у средиземных рас сосредоточен культ женской красоты.

В честь женской груди раздаются самые горячие славословия. Большинству человеческий язык кажется слишком бедным, чтобы исчерпать всю ее красоту. В ее описание вносятся захлебывающимися от восторга панегиристами все новые образы и сравнения. Порой уже одно простое описание становится восторженным панегириком.