— Что это со скотиной случилось? — спросил Геркулес, который снова оказался рядом со мной.

— Откуда я знаю? Она словно хочет меня сбросить. Вот и все.

— Так сделайте покороче повод да пришпорьте ее как следует, чтобы она вас зауважала. Не удивительно, что она не хочет с вами знаться. Если у лошади есть характер, если она себя уважает, то хочет быть под хорошим наездником. А вы… ого!.. эй!.. куда это вы?

Я последовал его совету и пришпорил лошадь. Она взвилась, прыгнула сначала вперед, потом назад, потом подскочила на четырех ногах сразу, скакнула вправо, потом влево, но не сбросила меня. Я, правда, высвободил ноги из стремян, сполз назад, потом распластался по хребту, пытаясь охватить руками шею лошади, и, разумеется, не упал. Все, кто меня видел, помирали со смеху, и это громкое, звучное ржание совсем взбесило мою лошадку, так что она помчалась во всю прыть по равнине. Моя забота заключалась в том, чтобы этот бешеный карьер вел нас в южном направлении, а не в каком-либо другом, но вместе с тем выбор курса посторонним казался чисто случайным.

Обернувшись, я заметил, что кое-кто последовал за мной, но вскоре повернул к лагерю. Один Геркулес долго держался позади. Он старался помочь мне, но не мог. Через десять минут он исчез из виду, и я спешился, чтобы вымести песчинки, освободив бедное животное от мучений. Потом мы снова помчались, все дальше на юг, где я рассчитывал отыскать город.

Собственно говоря, туда меня влекли две причины. Во-первых, я хотел сообщить тамошней полиции о переселенцах, а потом было необходимо позаботиться о другом костюме. Нынешний был таким светлым и легким, что при испытаниях, навстречу которым я шел, быстро бы превратился в лохмотья; светлая ткань также делала меня слишком заметным, что стало очевидным накануне вечером. Костюм я купил в Гуаймасе, где не было ничего лучшего для человека моего сложения, и я хотел выдать себя перед мормоном за бедняка. Но раз уж тот раскусил меня, то почему бы мне теперь не отказаться от моей бродяжьей внешности.

Накануне я предположил, что мы перебрались через реку в нескольких милях вверх по течению от Уреса; теперь выяснилось, что я был прав. Не прошло и часа, как местность совершенно изменилась. Чем дальше я ехал, тем оживленнее становились окрестности, показались поместья. Лошадь выбралась на торную дорогу, а потом я поскакал среди садов и наконец въехал в город, который произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем я — на встречных обывателей: не раз я ловил на себе их далеко не уважительные взгляды.

У одного из горожан я осведомился, где находится Casa de Ayuntamiento [44], добрался до него, спешился, привязал лошадь, вошел в здание и спросил у бездельничавшего полицейского, где мне найти алькальда [45]. Служивый показал во двор, где я увидел дверь, вывеска на которой подсказала мне, что за нею находится канцелярия этого высшего окружного чиновника. Я постучал, услышал разрешение и вошел, почти сразу же склонившись в глубоком, даже очень глубоком поклоне, потому что оказался не перед мужчиной, а перед дамой.

Здесь я не увидел ничего из того, что мы, немцы, связываем с понятием «канцелярия». Четыре голых стены были побелены известкой. На плотно утрамбованном земляном полу возвышались четыре столба, раскрашенных в белые, красные и зеленые полосы, то есть в цвета национального флага, и к этим столбам были подвешены два гамака. В ближайшем ко мне лежала, покуривая сигарету, очень молодая дама, одетая в довольно пышное, хотя и не слишком свежее утреннее платье. Волосы ее были в беспорядке, и, по-видимому, в том же самом состоянии они находились как вчера, так и позавчера. Над нею, привязанный к цепочке, сидел попугай, встретивший меня злобным хрипом. Только позднее я заметил, что и второй, задний, гамак также занят. Итак, я низко поклонился и вежливо спросил, можно ли мне переговорить с окружным алькальдом. Дама изучила меня своим колючим взглядом, потом протянула мне руку, словно это должно было доставить мне удовольствие, и, не отвечая, повернула головку.

Зато попугай распушил свои перья, раскрыл свой кривой клюв и прокряхтел:

— Eres ratero!

Это приветствие переводится: «ты — мошенник!» Дама погладила птицу — вроде бы за этот остроумный выкрик, а я по-прежнему вежливо повторил свой вопрос.

— Eres ratero! — закричал попугай, тогда как дама упорно хранила молчание.

Я еще раз повторил вопрос.

— Eres ratero, eres ratero, ratero! — ругался пернатый клеветник, а дама только давала себе труд указывать рукой в сторону двери, давая мне таким остроумным способом понять, что она и ее попугай хотели бы освободиться от моего общества.

Мне пришлось открыть дверь, но я не вышел, а только выглянул и увидел того самого полицейского, который направил меня сюда. Он уставился в противоположную стену, и тогда я засунул пальцы в рот и свистнул так резко, как мог свистеть один я. Попугай стал вторить мне; дама взвизгнула, почти как попугай, а полицейский обернулся ко мне. Я поманил его, а когда он подошел, спросил:

— Это ли служебное помещение окружного алькальда?

— Да, сеньор, — ответил он.

— Тогда где же он?

— Ну, там, в канцелярии.

— Однако я его не вижу, а сеньора мне не отвечает!

— Тогда ничем не могу вам помочь.

При этих словах он повернулся и пошел прочь. Я снова обернулся к даме и еще один раз повторил мой вопрос, но на этот раз уже не столь вежливо. Тогда она выпрямилась, сверкнула своими темными глазами и ответила:

— Сейчас же вон отсюда, иначе я прикажу посадить вас в тюрьму! В каком виде вы осмелились к нам прийти! Ведь по вас сразу заметно, что вы не можете оплатить пошлину на государственную бумагу!

Попугай захлопал крыльями, вытянул в мою сторону клюв и закричал: «Eres ratero, eres ratero!» Однако я хладнокровно вытащил из кармана кошелек, вынул оттуда несколько золотых монет и, не говоря ни слова, стал пересыпать их из одной руки в другую. Попугай немедленно, полностью изменившимся голосом стал подражать перезвону золотых монет, а дама повернулась к другому гамаку, и голос ее зажурчал нежными переливами, напомнившими мне звуки флейты:

— Поднимись-ка, мой милый! Тут пришел кабальеро, которому надо немедленно с тобой поговорить. Я сверну ему сигарету.

Под полочкой, на которой сидел попугай, находился ящичек, в котором хранились табак и бумага для сигарет. Дама сунула одну бумажку, в рот, чтобы смочить ее слюной, положила на нее порцию табака и завернула все это своими изящными пальчиками в некое подобие гусеницы, потом подожгла один конец и протянула гусеницу мне с милой, покоряющей сердце улыбкой.

Хм! Слюна! А эти пальчики, пестрая окраска которых заставляла гадать — то ли они были в перчатках, то ли еще чем покрыты! Да и место, где хранился табак, находилось как раз под попугаем! Короче говоря, я хоть и взял сигарету с глубоким поклоном, но поостерегся поднести ее к губам.

Я обратил внимание, что тем временем в глубине комнаты наметилось какое-то движение. Второй гамак закачался, и из него освободилось — я намеренно употребил слово «освободилось» — длинное, ужасающе худое существо, направившееся ко мне медленными, неслышными шагами призрака, потом остановилось передо мной и спросило глухим голосом чревовещателя:

— Какой налог, сеньор, вы готовы заплатить?

— Он будет зависеть от ценности полученного мной ответа!

Дылда повернулся к своей молодой жене и произнес, скорчив омерзительную гримасу, которая должна была изображать приветливую улыбку:

— Ты слышишь, моя голубка? Он заплатит в зависимости от ценности моих слов. А так как все, что я говорю, весьма ценно для каждого человека, то прошу тебя, скрути ему еще одну сигарету.

Она с видимым удовольствием занялась исполнением этого желания, а когда я между пальцами держал второго подожженного было ею, но уже угасшего табачного червя, ее благородный супруг предложил мне: