— В чем дело? — Мириам вся подалась вперед. Она старалась казаться спокойной, но страшная тревога была написана у нее на лице. — Что вы хотите сказать? Пожалуйста, ничего от нас не скрывайте.

— Возможно, это преждевременное заключение. Я впервые сталкиваюсь с подобным случаем. Пожалуй, будь я специалистом, рискнул бы предположить, что Хампи создал некий идиолект, то есть свой собственный язык общения. Как я уже говорил, его познавательные способности чрезвычайно высоки для ребенка такого возраста. Если вы не возражаете, я бы хотел выслушать мнение коллеги.

— Что это означает? — спросила Мириам. Она была явно напугана развитием событий, тогда как Дэниэл, напротив, был заинтересован и подался вперед, весь внимание.

— Видите ли, сейчас, по чистому совпадению, в нашей клинике находится с визитом профессор Грауэрхольц. Вам сказочно повезло. Он бывший директор клиники, которая теперь базируется при институте Беттельхайма в Чикаго, кроме того, он, по общему признанию, является лучшим специалистом по лингвистическо-когнитивным проблемам, как в Европе, так и в Штатах. Если он сейчас не занят, я попрошу его заглянуть к нам и перекинуться с Хампи парой слов. Надеюсь, вместе мы докопаемся до причин происхождения загадочного языка нашего героя. Вы согласны?

— Какова оценочная база объекта?

— Такая же, как обычно.

— А именно?

— А именно — у них был пакет незакрытых контрактов, а также основной фонд — номинально. Курс конвертации был один к одному, и эти средства находятся на условном депозите. Именно так, герр профессор.

— Да-да, конечно. Я в курсе. Я в курсе.

Дело шло к полудню, но Цвайерих чувствовал себя не намного лучше — скорее, наоборот. Он с трудом продрался через папку документов по «Ундервайгу» и теперь без особого энтузиазма обсуждал их со своим экспертом по капитализации, Хасселем. Слава богу, он вовремя попросил фрау Шеллинг отменить встречу с Боклином и Шиле.

— Неизвестное должно быть высказано.

— Что? — Хассель с любопытством смотрел на шефа. Цвайерих рассеянно отметил, что лоб у его собеседника имеет ярко-розовый цвет, у корней волос переходящий в белый. Прямо как ломтик ветчины, подумал профессор.

— Хм, я... Я говорил вслух? — Профессор судорожно пытался ухватить мысль за хвост. «Может, у меня и впрямь шарики за ролики?..» — Я хочу сказать, Хассель, что курс конвертации остается такой же глупостью, как в то время, когда Коль только предложил его. Это лишило нас шансов построить такую экономику, как нам хотелось бы. Это противоречило тогдашней Конституции, а также закону о перераспределении налогового бремени между немецкими землями.

Пока Цвайерих говорил, Хассель следил за ним не отрываясь. Пожалуй, впервые за четыре года совместной работы он слышал, чтобы шеф позволил себе так откровенно затронуть политику. Как правило, он ужом ускользал от подобных тем, стараясь вообще их не касаться. Хассель сложил свои пухлые пальцы домиком на краю стола, выпятил пухлую нижнюю губу и решился задать главный вопрос:

— Значит ли это, герр профессор, что вы бы предпочли принять предложение Поля? Думаете, в таком случае все прошло бы более гладко?

— Коль-Поль, Поль-Коль... По мне, один черт, какой клоун будет маячить на крыше Рейхстага. Мы — нация дисциплинированных людей, герр Хассель. Нас лишили прошлого, нас лишили родных мест, в конце концов, нас лишили друг друга. Вот вам ваш пан-евро- пеизм — нам порой ближе по духу жители Марселя или Манчестера, чем того же Магдебурга. Ох, это скорее идеал общества массовых коммуникаций, чем старой доброй родины!

Хассель заметил, что шеф тяжело дышит, почти задыхается, что галстук у него ослаблен, а верхняя пуговица рубашки расстегнута. Подчиненный вовсе не хотел показаться назойливым, но он не мог не спросить:

— Вы хорошо себя чувствуете, герр профессор?

— Да, герр Хассель, все в порядке. Я чувствую, что превратился в эдакого надутого западного бюргера, что, похож?

— Герр профессор, не мое дело...

— Нет-нет, конечно, нет. Это не ваше дело. Прошу прощения. Я сегодня сам не свой, прямо как Иов в навозной куче — вы меня понимаете? В «Штеделе» висит, советую вам взглянуть. «Иов на гноище». Только в нашем случае гноище сотворено из стекла и стали, да?

— Навозная куча, герр профессор? — спросил Хассель, незаметно оглядываясь, чтобы посмотреть, на месте ли фрау Шеллинг.

— Да, мы копаемся в дерьме, в дерьме, герр Хассель. Вы слышали такое выражение, «деньги есть дерьмо»?

— Герр профессор...

— Но деньги и правда дерьмо. Впрочем, нет, это не гак. А знаете, герр Хассель, Франкфурт наполнен призраками, вы только присмотритесь, и сами их увидите. Увидите, как они ходят толпами, призраки прошлого. Говорят, этот город стоит на деньгах. А может, заодно и на дерьме, а?

И с этими парадоксальными — или просто безумными словами профессор Мартин Цвайерих провел потной ладонью по лбу и направился к выходу, бросив через плечо:

— Пойду выпью стаканчик-другой, герр Хассель. Будьте так добры, передайте фрау Шеллинг, что я вернусь часа через два. — И вышел из кабинета.

Хассель тяжело вздохнул. Старикан явно болен, и серьезно. Более того, он явно не в себе; может быть, стоило помешать ему покидать здание банка? Какие-то секунды в отлаженном как часы мозгу Хасселя мораль боролась с субординацией — и победила, хотя и с незначительным перевесом.

Он встал и почти бегом покинул кабинет шефа, так что жировые отложения у него на бедрах затряслись, словно бурдюки на боках груженого осла. Но когда он добежал до лифтов, профессора там уже не было. Он вернулся обратно и сказал фрау Шеллинг:

— Вам не кажется, фрау Шеллинг, что замдиректора...

— Я думаю, он заболел, герр Хассель, он ведет себя очень странно. Я только что звонила фрау Цвайерих. Мне неприятно действовать за его спиной, но...

— Вы правильно поступили, фрау Шеллинг. Что вам сказала фрау Цвайерих?

— Она тоже это заметила. Она срочно выезжает в город. Рассчитывает быть здесь в течение часа. Но куда направился профессор?

— Он сказал, что хочет где-нибудь выпить. Может быть, он пошел в Заксенхаузен?

— Нет, он не выносит тамошней армейской публики. У вокзала есть одна таверна, его любимое место. Уверена, он направился именно туда. — И фрау Шеллинг удрученно покачала головой. — Вот несчастье. Надеюсь, все обойдется.

— Итак, мистер и миссис Грин, это профессор Грауэрхольц... А это Хампи. — Стоя посреди своего кабинета, Филипп Уэстон представил всех присутствующих.

Профессор Грауэрхольц был человек крохотного росточка, абсолютно лысый, в толстенных очках, одетый в костюм цвета электрик. Внешность двух психологов была до смешного противоположна, так что, несмотря на серьезность ситуации, Мириам и Дэниэл незаметно обменялись улыбками и одновременно вздернули брови.

— Здравствуйте, — мягко произнес профессор Грауэрхольц. У него был заметный, но довольно приятный немецкий акцент. — Филипп сказал мне, что сегодня к нам пожаловал уникальный в своем роде молодой человек — должно быть, вы очень гордитесь сыном.

— Гордимся? — На лице Мириам тут же появилась озабоченность.

Психологи обменялись понимающими взглядами. Профессор Грауэрхольц жестом пригласил всех присесть. Сам же вдруг с ловкостью циркача снял свой сверкающий пиджак, перекинул его через спинку стула, перевернул стул и уселся на него верхом, положив локти на спинку и глядя на остальных.

— Надеюсь, мистер и миссис Грин, я не огорчу вас, если сообщу, что мой коллега уже провел с мистером Хампи стандартный тест Стенфорда-Бине...

— Стенфорда-Бине? — Бедная Мириам чуть не плакала.

— Простите. Это тест на интеллектуальное развитие. Разумеется, к таким маленьким детям подобные методики стоит применять с осторожностью, но мы уверены, что уровень интеллекта Хампи может быть выше ста шестидесяти. Мы считаем, что он исключительно развитый ребенок. А теперь, если позволите...