Бабушка Линды когда-то жила в загородном коттедже на севере штата Нью-Йорк, у нее был большой сад, где нашлось место грядкам с разными пряными травами. Линда до сих пор помнила их чудесный запах, бабочек, порхавших над кудрявой зеленью, стол, уставленный великолепными блюдами, которые были причудливо украшены петрушкой, пастернаком, сельдереем и издавали необыкновенный аромат. Ее мама тоже выращивала разную зелень в саду, окружавшем их особняк. Однако это не вызывало восторга у садовников, в чьи обязанности не входили хлопоты с невзрачной «травой», в беспорядке заполнившей пространство вокруг да около тщательно ухоженных дорожек и цветочных клумб.

Задумавшись, Линда уставилась на крохотные листочки базилика, и вскоре ее глаза затуманило легкое зеленое марево.

— Ах, мамочка, — прошептала она. — Как бы мне хотелось, чтобы ты была сейчас рядом! Мне так одиноко. Что же мне делать?

Внезапно женщина выпрямилась и торопливо провела по глазам грязной ладонью; ее раздражало, что она позволила себе расслабиться. Жизненные невзгоды надо преодолевать со смехом, а не со слезами. Она убрала поливочный шланг и вернулась в дом.

Захватив книгу, холодный сок и остатки бельгийского шоколада, Линда спустилась на пляж и устроилась на полотенце. Два часа спустя книга была прочитана, сок выпит, а шоколад съеден. Окунувшись в море, она собрала вещи и зашагала по дорожке, ведущей к вилле. Вдруг ее взгляд упал на что-то, белеющее в кустах около скал. Она подошла к зеленым зарослям, наклонилась и извлекла оттуда два листка бумаги. Судя по виду, они сначала прилично вымокли, а потом просохли. Рассматривая свою находку, Линда вдруг вспомнила про мужчину, который вчера перед дождем гонялся за страницами, разлетавшимися во все стороны. На тех, что подобрала Линда — обычной бумаге для пишущих машинок, — через два интервала был напечатан текст, который сразу привлек ее внимание.

«Я стоял перед окном, — читала женщина, — и допивал свое виски. Она опять была там, на пляже. Вот уже несколько недель я наблюдаю за этой женщиной, но мне о ней ничего не известно. Кто она, что здесь делает и почему поселилась одна на острове — этого я не знаю. Рядом с ней я ни разу никого не видел. Иногда незнакомка исчезает куда-то на пару часов, но, как правило, почти весь день бывает занята — одновременно или попеременно — лишь тремя вещами: слоняется по берегу, поедает целыми коробками бельгийский шоколад или читает скверные романы. У нее очень темные волосы, очень короткая стрижка, очень большие и очень грустные глаза. Она странная, необщительная, молчаливая и к тому же худая, как уличная кошка».

Сердце читательницы стучало, как молоток. Рука, державшая страницу, дрожала. Кровь кипела от ярости.

— Худая, как бездомная кошка!

Она уставилась на пляшущие перед глазами строчки. Похоже, это отрывок из какого-то дневника или романа. Но ведь это возмутительное описание вовсе не плод авторского воображения, не так ли? Ведь нет сомнений, абсолютно никаких сомнений в том, кто подразумевается под уличной кошкой. Это, скажу тебе откровенно, Линда Барлоу, твой портрет. Портрет женщины, недавно потерявшей мужа, хлебнувшей горя, оставшейся без гроша в кармане.

Он писал о ней. Следил за ней и писал. О Боже! Женщина закрыла глаза и попыталась подавить в себе взрыв негодования. Взгляд Линды упал на вторую страницу и жадно заскользил по строчкам, которые показались ей сначала бессмысленными, но затем…

«Она стояла голая на берегу, у самой воды, залитая серебряным светом луны. Это было прекрасное зрелище. Бесшумно ступая по песку, я подошел к ней. Она обернулась, словно почувствовав мое приближение, и кокетливо, загадочно улыбнулась, заставив мою кровь забурлить весенним ручьем.

Я коснулся ее кожи — гладкой, как шелк. Ее груди были пышные и упругие, и она резко вздохнула, когда я собрал их тугое тепло в свои ладони. Большие глаза напоминали два колодца с таинственно мерцающей водой. Я прильнул губами к ее губам, и тотчас во мне вспыхнуло жаркое пламя. Я страшно хочу узнать ее, раскрыть ее тайну, заставить ее…»

На этих словах фраза обрывалась. Линду охватило смущение, ее щеки пылали. Он хотел заставить ее что-то сделать. Но что? Она вся дрожала от волнения. Неужели женщина, которую соблазняет герой, тоже списана с нее, с Линды Барлоу? Ответить на тот вопрос было невозможно, поскольку между двумя страницами, которые держала Линда оставались еще двадцать три с неизвестным ей содержанием.

Черт бы его побрал! И что он себе воображает? Подумаешь!

Снова собрав свои вещи, Линда ринулась вверх по дорожке, ворвалась в дом, надела поверх бикини длинную малиновую рубашку и выбежала наружу, прижимая к груди два помятых листка бумаги. Вилла незнакомца, частично затененная ветвями миндального дерева и аметистовой бугенвиллии, располагалась выше на склоне горы, и когда Линда добралась до его жилища по каменистой тропинке, ее легкие работали, как насос, а сердце кипело от ярости.

Дверь в дом была приоткрыта, и оттуда лились завораживающие звуки прекрасной мелодии. Нет, это не Моцарт и не Бетховен. Явно не классика, но и не какой-нибудь современный рок или поп. Доносившаяся музыка словно загипнотизировала женщину, и с минуту она стояла как вкопанная, а затем, очнувшись, громко постучала в дверь.

Линда все никак не могла отдышаться после подъема в гору, а ее слух тем временем продолжали ласкать божественные звуки. Мелодию вела скрипка в сопровождении джазового оркестра. Хрупкий инструмент в руках настоящего виртуоза будил страсть, чувственность, вызывал головокружение. Линда даже закрыла глаза и сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться.

На ее стук никто не ответил — его, очевидно, заглушила музыка, и тогда Линда открыла дверь и вошла. Черт с ним. Она не собиралась отступать в момент, когда ее переполнял столь благородный гнев. Ей необходимо во что бы то ни стало высказаться, дабы этот писака сполна получил то, что ему причитается.

Она заметила его почти сразу: он сидел в дальней комнате справа и работал. Стол, на котором стояла пишущая машинка, был завален бумагой. Впрочем, казалось, что буря пронеслась не только над ним, но и по всей комнате. Всюду валялись газеты, книги, фотографии. Некоторые снимки были приколоты к доскам из пробкового дерева, другие — разложены на столе.

Мужчина не заметил, как Линда вошла. Сидя за машинкой, он быстро печатал, пальцы с профессиональной легкостью летали над клавишами, а поза свидетельствовала о том, что незнакомец поглощен работой.

Вдруг он замер, мгновенно повернулся и выругался.

— Какого дьявола!..

— Простите за вторжение. Я стучала, но никто не подошел к двери.

Само воплощение вежливости — она всегда такая, пусть знает. Такая воспитанная. Такая культурная. Надо же, явилась к нему рвать и метать, а вместо этого извиняется. Музыка обволакивала ее, сводила с ума, усмиряла гнев.

Резко отодвинув стул, мужчина вскочил, похожий на тигра, изготовившегося к прыжку.

— Черт побери! Что вам здесь нужно? Разве не видите, что я работаю?

— Простите за беспокойство, — медовым голосом произнесла Линда фразу, где не было и намека на искренность.

Он провел рукой по волосам, и синие глаза метнули молнию в возмутительницу спокойствия.

— Вы меня не побеспокоили, леди, а вывели из рабочего состояния!

Ага, значит, его проняло. Рассвирепел, как сумасшедший. И все из-за нее? Ну и пусть!

— Глубоко сожалею, — сказала она невозмутимым тоном.

— А теперь — вон из моего дома! — прошипел он и указал на дверь.

Непрошеная гостья посмотрела на него волчицей и не двинулась с места.

— Я не сделаю ни шага, пока не выскажусь!

Такая смелая! И такая дура. Перед ней стоял едва ли не великан, да к тому же разъяренный, а она еще и вздумала перечить ему. Одна бровь незнакомца изогнулась дугой, рот скривила усмешка, и скрестив на груди руки, он процедил:

— Даю две минуты.

Женщина протянула ему два листка с отпечатанным текстом и сказала равнодушным голосом: