— А ты хоть раз катался?

— На роликах? Я для них слишком стар. Когда я был маленьким, колеса роликов крепились так же, как у машин.

— А тогда уже были машины? Ты что, переживаешь из-за возраста?

Андреас спросил, сколько ей лет.

— Когда ты родилась, у меня уже борода пробивалась, — сказал он.

— Ну и что?

Он нечасто вспоминает о возрасте, признался Андреас, никогда не чувствовал себя старым, ему казалось, у него вообще нет возраста. Только вот этот кашель пошатнул его уверенность.

В день своего сорокалетия он устроил небольшой праздник, поддавшись на уговоры Жан-Марка и Марты. Сам он никогда не понимал того пафоса, которым сопровождались юбилеи. Единственное, что его тогда огорчило, — ему некого было пригласить. Он прекрасно ладил с большинством коллег, но как друзей их не воспринимал и не имел ни малейшего желания праздновать с ними свой день рождения. Сильвию и Надю вместе он пригласить не мог, да и его бывшие любовницы, с которыми он по-прежнему изредка общался, на роль гостей не годились. В итоге собрался узкий круг, получился не праздник, а обычный ужин. Жан-Марку и Марте пришлось долго уговаривать Андреаса, чтобы он разрешил устроить танцы.

— Ты боишься результатов? — спросила Дельфина.

Они сели на скамейку и разглядывали прохожих.

— Не знаю, — ответил он. — Я стараюсь не думать об этом.

— Тогда давай пойдем куда-нибудь. В кино, например.

Он сказал, у него нет желания. Ему хочется посидеть здесь, посмотреть на людей и погреться на солнышке — как кошки, как старики в парках.

— Ты когда-нибудь думала, сколько стариков околачиваются на углах улиц, у строительных площадок? Стоят повсюду с испуганными лицами и смотрят, как уходит время.

Они пошли дальше. Потом поели в ресторане близ Монпарнасской башни. Дельфина сказала, что еще ни разу не забиралась на небоскреб. Не хочет ли он подняться туда вместе? В другой раз, ответил Андреас, он немного устал после долгой прогулки.

— Ты знаешь, что здесь есть улица для подъема и улица для спуска?

— Конечно, а между ними находится площадь Бьенвеню.

— Этого я не знал.

— Вот, а я живу здесь всего один год, — с гордостью заявила Дельфина.

Через три дня Андреасу позвонили от врача. Ассистентка сказала, что из больницы пришли результаты, и попросила его зайти. Андреас спросил, каковы результаты. Ассистентка ответила, что даже если бы она их знала, то все равно не имеет права их разглашать. Он спросил, можно ли прийти прямо сейчас. Через полчаса, ответила она. Дельфина снова уехала в Версаль искать жилье. Он оставил ей записку, что скоро вернется.

По дороге к врачу он сотню раз говорил себе, что результаты никак не повлияют на его самочувствие, что уже давно решено, болен он или здоров. Но это не помогало. Хотя шел он медленно, его прошиб пот и он плохо себя чувствовал. С трудом поднялся по лестнице.

Ассистентка попросила его еще немного потерпеть и подождать в приемной. Ему показалось, она взглянула на него с жалостью. В приемной были голые стены. Вдоль стен стояли стулья, а посередине — столик с газетами и зачитанными до дыр журналами. На одном из стульев сидела женщина. У нее на руках был ребенок, половину лица которого занимало красное родимое пятно. Ребенок хныкал. Женщина тихо с ним разговаривала и обещала шоколадку, если он будет вести себя спокойно. Андреас взял со столика католический журнал для родителей. Читал текст о преимуществах спокойной жизни и не мог сосредоточиться. Ассистентка вошла и назвала чью-то фамилию. Женщина встала, взяла ребенка за руку. Тот начал кричать, а другой рукой крепко схватился за стул.

— Вечно одни и те же фокусы, — сказала мать, смущенно взглянув на Андреаса.

Ассистентка — палец за пальцем — отцепила руку от стула и вместе с матерью выволокла орущего ребенка в коридор. Андреас не отрываясь смотрел на стену, где висела репродукция Марка Шагала — пожелтевшая афиша выставки, на которой он был много лет назад. Тогда ему этот художник нравился, а теперь Андреас не видел в нем ничего особенного. Несколько раз глубоко вздохнув, он встал и вышел из комнаты.

Ассистентка стояла в дверях врачебного кабинета, спиной к нему. Мать и ребенка видно не было, слышались лишь пронзительные детские крики. Андреас медленно побрел к выходу. Вышел и тихо закрыл за собой дверь.

На лестнице он немного помедлил. Услышал, как кто-то поднимается, и запаниковал. Ему казалось, что никто не должен видеть его здесь. Он поднялся на один этаж и переждал, пока дверь внизу открылась и снова закрылась.

Вышел из дома и быстро пошел по улице. Задумался, сколько людей знают результаты его анализов. Одно существование папки с его фамилией, снимков его внутренностей и непонятно где лежащего кусочка его ткани вызывало у него беспокойство. Кто-то ставил диагноз, принимал решения, кто-то, кого он даже не знал. У него не было выбора. Механизм уже был запущен. Надо взять пробу ткани, сказал врач. Это был не вопрос и даже не приказ. Объекту не приказывали, объект направляли. Врач, бравшая пробу, пожала ему руку и представилась. Он забыл, как ее зовут. У медсестры и анестезиолога имен не было, у них было только задание. Они остались для него такими же анонимами, как и он для них.

Андреас шел, не сворачивая. Не знал, куда идет, просто хотел выбраться из своего района. Убегал от болезни, которая стала его жизнью, его работой, его квартирой, теми людьми, которых он называл друзьями и любовницами. Здесь, на улице, его никто не знал, здесь он был всего лишь прохожим — таким же, как тысяча других, что шли ему навстречу, или тех, что он обогнал. Здесь у него не было ни прошлого, ни будущего, одно быстротечное настоящее. Ему надо было идти вперед, не останавливаться, не стоять, тогда с ним ничего не могло случиться.

Небо затянуло облаками, но было тепло. Андреас вспотел. Его тело казалось ему чужим, онемевшим. Как если бы оно передвигалось без его помощи. Вперед, все дальше и дальше. Он дошел до Сены и повернул на запад — поднялась и осталась позади Эйфелева башня, — добрался до вытянутого Лебяжьего острова, на котором стояла маленькая статуя Свободы — копия той статуи, которую Франция подарила американцам к юбилею объявления независимости. Он часто бывал здесь в свои первые парижские годы. Когда ему становилось одиноко и грустно. Когда Фабьен уехала в Швейцарию и после, когда его бросила другая женщина, он приходил сюда и долго стоял под плакучими ивами, смотрел на грузовые суда и уродливые офисные здания на южном берегу. Здесь было одно из редких мест, где Париж утрачивал свою красоту, одно из редких мест, лишенных серебристого сияния, которое Андреас так любил, когда все ладилось, а теперь не выносил.

Андреас представил себе, как он расскажет Дельфине о том, что болен, Наде и Сильвии, Жан-Марку. Сегодня что-то жарковато. Как прошел отпуск? Кстати, у меня рак. Все узнают об этом, его коллеги, дирекция, ученики. Возможно, его будут оперировать, облучать. Придется делать химиотерапию. Он увидел себя идущим по школе с облысевшей головой или в дурацкой шапочке. Все таращились на него, знали, что с ним происходит. Его жалели. Открыто рассуждали о нем и о его судьбе, трагической судьбе. Шушукались за его спиной. Разговаривая с ним, притворялись, будто ничего не произошло. Все, что он сделает или скажет, спишут на болезнь.

Он закурил, но сигарета показалась ему противной, и он с отвращением бросил ее в реку.

Его станут избегать. Он еще хорошо помнил, как много лет назад его коллега, учитель французского, заболел раком головного мозга. Андреас сам сторонился его. Он даже не пришел на прощальную встречу, организованную этим коллегой. Придумал какую-то нелепую отговорку. Когда через несколько месяцев собирали деньги на цветы, он дал непомерно много. Теперь прощаться будут с ним, украшать будут его могилу.

Должен быть выход. Из любой ситуации всегда есть выход. Может, это действительно всего лишь рубцы, оставшиеся после туберкулеза, или доброкачественная опухоль. Даже если результаты плохие, это еще ничего не значит. В лаборатории могли ошибиться. Могли перепутать образцы тканей. Вероятность была ничтожной, но она была. Андреас не хотел ничего знать. Они не могли заставить его узнать. До тех пор пока он не знал, с ним ничего не могло случиться. Ему надо было уехать отсюда. Начать новую жизнь. Это — мой единственный шанс, думал он.