Четвертая картина «Коммуна ВХУТЕМАС» основана на факте посещения Лениным Всесоюзных художественных мастерских. Он приехал туда навестить дочь Инессы Арманд и там разговаривал с молодежью, ищущей свою дорогу в искусстве. В разговоре завязалась дискуссия. Одни твердят: «Маяковский — это наш светоч»; другие: «Нет, не светоч!» Ленин же вдруг высказался вполне здраво, в духе дореволюционных времен: «Ну, знаете, это дело вкуса. Я, например, Маяковского не люблю, больше люблю Некрасова. Но, впрочем, лучше меня в этом разбирается Анатолий Васильевич Луначарский». А Луначарский был вместе с Лениным на этой встрече.

Тот сериал мы снимали с подлинным уважением и серьезностью по отношению к реальному человеку, к Владимиру Ильичу. Но строгое следование исторической правде, подлинность ленинских слов, документально обоснованный разбор отношений в его окружении — все это оказалось не ко двору в советском «королевстве кривых зеркал», видимо, значительно превосходя тогдашний уровень общественно-политических представлений о вожде пролетариата. Ну кто бы тогда поверил, что в вопросе о Брестском мире Ленин мог оказаться в одиночестве?! Как это можно спорить с самим Ильичом? Не соглашаться с ним?!

Особенно приемщиков нашей работы возмутила сцена, когда Бухарин, споря с вождем, произносит: «Но ведь вы тоже выходили из ЦК, когда не были согласны». «Да, — отвечает Ленин, — но я считал — это единственный способ сохранить ЦК». Короче говоря, из сцены явствовало, с каким огромным трудом приходилось ему пробивать свое мнение среди товарищей по партии. Именно это не одобрили принимающие: «Как? Ленину — и пробивать свое мнение? И кто-то смел ему сопротивляться?!» То же самое произошло с «Коммуной ВХУТЕМАС»: «Как это Ленин не знает, что в искусстве правильно, а что нет? И еще говорит, что Луначарский знает лучше, чем он?! А где же авторитет вождя?» Да, по мнению советских высокопоставленных чиновников, вождь должен знать все лучше всех: от загадки пирамиды Хеопса до живописи Малевича.

А тут еще «Воздух Совнаркома»… Партия готовится к юбилею и на весь мир раздувает эту тему, и вдруг сам Ленин с экрана заявляет, что все эти чествования — чушь собачья, пустое и вредное даже времяпрепровождение. Сложно было начальникам согласиться с этим, особенно если вспомнить, что 70-е годы открыли у нас череду непрерывных юбилеев: Ленин, образование СССР, комсомол, Советская армия и так далее до бесконечности. Юбилеи стали главным содержанием эпохи застоя. Страна все время что-то справляла, забывая ленинскую установку о том, что работать надо, а не болтать.

Итак, где-то наверху приняли решение наши картины закрыть. Более того, пленки приказали смыть, как идеологически вредное «святотатство». Смыть полтора года напряженнейшей и очень интересной работы. Но случилось чудо: кладовщица, у которой лежали пленки, то ли попросту забыла о них, то ли до нее не дошел приказ свыше, то ли по нашей российской дерзости она ему не подчинилась и спрятала пленки. Только картина осталась целой! «Штрихи к портрету Ленина» выпустили как политзаключенного из тюрьмы после кошмарно долгого срока, и через двадцать лет зрители увидели наш фильм. Слов нет, в свою пору он произвел бы больший эффект, но все же труд наш не пропал. Не скажу, что в картине были какие-то особые актерские открытия, однако появилось нечто новое и свежее в ленинском образе. Что-то чуть-чуть приоткрылось в характере этого сложного и неоднозначного человека. Все-таки что-то необычное, непривычное для традиционных представлений об Ильиче увидел телевизионный зритель в моем исполнении.

И наконец, «Брестский мир» — спектакль первых лет перестройки. Мы поставили его с режиссером Робертом Стуруа в Вахтанговском театре. Роберт Стуруа — замечательный, мирового масштаба грузинский режиссер. Он решал тему конфликта в обсуждении большевиками Брестского мира по-своему: на сцене развертывалось зрелище, дававшее наглядный урок политической борьбы. Мы, артисты, были без грима, так сказать, в своем человеческом естестве. Исполнитель роли Ленина тоже. Ибо пришло время, когда иллюзорность, грим, похожесть играли не на спектакль, но против него. А зритель набил оскомину от бесчисленного количества бородатых лысых актеров, на свой лад изображавших не то манекена, не то карикатуру на известную личность. Мне же Стуруа говорил: «Вы не Ленин. Вы играете Ленина. Так играйте!» И я играл так, как считал должным со своей позиции.

Путь внутреннего проникновения в суть великого образа представляется мне единственно правильным, единственно возможным. Только так и можно было снять тот ил, который нанесло от бесчисленного повторения раз и навсегда установившихся исполнительских образцов.

Я — актер. Мне легче объясняться образами. Потому позволю себе одно сравнение. Однажды в Суздале, в этом городе-музее русской старины, я видел, как реставраторы открыли великолепную древнюю живопись под наслоениями позднейших веков. Да, время имеет свойство густо тонировать, закрывать образ, к которому люди возвращаются постоянно. Но какой бы искусный грим ни был сделан, теперешний зритель уже не забудет, что он видит перед собой только артиста, играющего Ленина. В зрительном зале могут возникнуть соображения — хороший ли у меня грим или не очень, особенно по сравнению с гримом другого артиста. Однако убедить зрителя в правдивости персонажа можно только сложностью и драматизмом его внутренних процессов. А применительно к Ленину это особенно справедливо.

Поэтому новейшему исполнителю нужны могучие интеллектуальные пласты Ленина и исторические ситуации, не сочиненные драматургом, а данные живой историей, которая драма сама по себе. А в постановках очень важно показывать Ленина в предельном напряжении всех его физических, умственных, нравственных сил, отвергнув субъективистские, сентиментальные наслоения, которые с годами возникали отнюдь не по вине серьезных художников — первопроходцев Ленинианы, а по причинам многочисленных подражаний их работам. Для этого в спектакле пролетарскому вождю нужны истинные, крупные противники его идей, его политических действий. Убежденные, не собиравшиеся отступать и уступать. Мы ведь знаем, что такие противники у Ленина были, что не с «ничтожными меньшевичками» он боролся. Тем значительнее была его победа.

Эту пьесу Шатрова долго не разрешали к постановке, ведь в ней действовали Троцкий, Бухарин, Инесса Арманд. Раньше даже упоминать эти имена было опасно, не то что выпускать актеров на сцену в таких ролях. И мы грешным делом думали: ох и потрясем теперь публику! Но стремительно набирал скорость информационный поток, и — улита ползет, когда-то будет — пока мы репетировали про Троцкого, Арманд и Бухарина, все или почти все было написано и рассказано с телеэкрана, и нам поражать стало уже нечем.

Но спектакль все же пользовался успехом. Не из-за исторических открытий и пикантных подробностей из жизни известных политиков, а благодаря актерской манере подачи материала. Построен он был как судебное действо. В нем шло разбирательство механики власти, обнажение ее тайных пружин. В лирической теме об отношениях Ленина и Инессы Арманд мы старались быть предельно скромными, тактичными и ненавязчивыми. Тем не менее зрителю становилось понятно, что эта женщина нравилась не простому мужчине, ею был увлечен в своем роде гений. Конечно, не обошлось и без тех, кто морщился: «Фу-фу-фу, как можно!» Но на самом деле это был спектакль большой культуры, и режиссерской в том числе. И очень человечный. Несмотря на то что в основе его лежал рассказ не о Ленине, не о Троцком или других людях той генерации, а о ситуации, которая среди них тогда сложилась, в которую они попали как политики, находящиеся у власти.

«Брестский мир» пользовался большим успехом. Мы возили его в Чикаго, в Лондон, в Буэнос-Айрес. Шел он в синхронном переводе, и, к нашему удовлетворению, его понимали и хорошо принимали. Был разгар перестройки, интерес к нашей стране рос, и в глазах зарубежных собеседников и зрителей стоял один вопрос: что у вас там творится? Пыл-жар, дым коромыслом, как в хорошей коммунальной квартире: то ли варят, то ли парят, и что-то уже пригорело так, что жареным попахивает.