В беседе с Катоном Птолемей не скрывал своих планов на будущее. Но о причинах, которые побудили его покинуть свою столицу, говорил весьма туманно. Ведь в Александрии не было открытого восстания против царя. Конечно, народ был возбуждён, бурно протестовал против захвата римлянами Кипра и требовал, чтобы царь добивался возвращения этого острова — исконной и неотъемлемой части монархии. В случае, если римские власти откажутся признать исторические права Египта на Кипр, александрийцы хотели расторгнуть заключённый год назад договор о дружбе.

Птолемей говорил об этом с истинно благородным негодованием. Разве может такая слабая страна, как Египет, самовольно расторгнуть союзнический договор? Какое бесстыдство! Что за безумие! Легко можно себе представить, какой была бы реакция державы-союзника! Царю Египта пришлось бы разделить судьбу своего брата на Кипре. Он, Птолемей, никогда не допустит этого! Двадцать лет он добивался заключения договора, а теперь должен губить дело всей своей жизни! Да ещё под давлением простонародья и тайных организаций! Ни в коем случае! Именно поэтому он и покинул свою столицу. Его жизни, правда, не угрожала непосредственная опасность, но он должен показать черни, кто в действительности правит страной. Конечно, он вернётся, но только в сопровождении римских войск. Пусть все увидят, что служит истинной опорой его власти!

Не трудно догадаться, что подоплёкой этих туманных рассуждений была самая обычная трусость. Авлет слишком хорошо помнил о судьбе своего предшественника, растерзанного народом Александрии. Поэтому при первых же признаках беспорядков он бежал.

К изумлению царя, Катон не одобрил его действий. Наместник сказал ему приблизительно следующее:

— Какое легкомыслие — бросать спокойную жизнь! Царь, видимо, не отдаёт себе отчёта в том, что его ждёт сейчас, какие потребуются усилия, старания, расходы; потому что, если он действительно хочет получить помощь от Рима, он должен привлечь на свою сторону влиятельных людей. А на это не хватит денег, даже если продать весь Египет. Мысль о поездке в Рим нужно оставить. Самое разумное, что можно сделать сейчас, это отправиться обратно в Александрию и каким-то образом договориться со своими подданными. В этом случае он, Катон, готов служить посредником.

Царь, казалось, признал правоту Катона, но, расставшись с ним, он, очевидно под влиянием своих друзей, переменил решение. Корабль Птолемея ушёл с Родоса, нo не направился в Александрию, а взял курс на запад, в Италию.

Насыщенный политическими событиями в жизни Рима и Александрии 58 год был важным этапом и в судьбе верховного жреца в Мемфисе — Пшерени-Птаха. Это был год, когда он женился на четырнадцатилетней Та-Имхотеп.

Коль скоро мы вспомнили о Мемфисе, будет уместно объяснить имя, которое уже появлялось в нашем повествовании. Речь идёт о Сераписе. Как мы помним, в начале 58 года, в связи с разрушением алтарей Сераписа и Исиды, в Риме вспыхнули волнения. Об Исиде пишется и говорится достаточно много, что же касается Сераписа, то культ этого бога и его сущность известны менее широко.

Умерший бык Апис, как мы уже говорили, отождествлялся с богом Осирисом. Его труп бальзамировали и укладывали на вечный покой в одном из коридоров подземного кладбища, которое находилось не по соседству с храмом и даже не в самом Мемфисе, а в пустыне, к западу от города, в некотором отдалении от возделываемых полей. Первые такие катакомбы, как мы бы их сейчас назвали, возникли при фараонах в XIV веке до н. э., а может быть, и раньше. В более позднее время здесь был возведён храм, посвящённый Осирису-Апису, то есть единой сущности всех умерших священных быков. В конце IV века до н. э. культ этого божества переняли греки. Первоначально они называли его Озораписом, а позднее в эллинском мире распространилась другая форма того же имени — Сарапис или Серапис.

Культ этого бога приобрёл особое значение при Птолемее I, основателе династии. Царь хотел, чтобы Серапис стал общим богом для обоих народов, населявших его монархию, — для греков и для египтян. Этот культ должен был сплотить страну и стать символом её единства. О том, почему выбор пал именно на Сераписа, мы можем только догадываться. Но то, что главным для Птолемея была политика, а религия служила интересам государства, не подлежит сомнению. Царь следовал примеру Александра Великого, воздавшего почести быку Апису. Той же политики придерживались и потомки Птолемея I, подобно фараонам короновавшиеся в Мемфисе.

Для того чтобы греки могли принять культ Сераписа, представление о нём должно было несколько измениться. Его уже не связывали со священным быком, а стали изображать в виде молодого бородатого мужчины. В обрядах и богослужениях Сераписа объединяли со многими эллинскими богами: с отцом богов и людей Зевсом, с повелителем подземного царства Плутоном, с добрым врачевателем Асклепием, с побеждающим смерть Дионисом. В мемфисском святилище Сераписа поклонялись не только ему, но и ряду других богов: Исиде, Имхотепу (греческому Асклепию), Хатхор-Астарте (греческой Афродите) и многим другим.

На протяжении веков в Серапейон тянулись паломники. Они приносили жертвы богам и их спутникам, просили их во время сна возвестить свою волю и подать совет, молили о покровительстве или выздоровлении. Иногда верующие давали обеты и поселялись здесь в качестве добровольных узников — служителей бога наподобие позднейших христианских монахов. Среди пёстрого разноязычного скопления людей не было недостатка в разного рода обманщиках: толкователях снов, самозванных лекарях, фокусниках и шарлатанах. Торговцы и ремесленники разбивали здесь палатки, к услугам приезжих были харчевни и ночлежные дома. Жрецы сами не смогли бы поддержать порядок в этом разношёрстном сборище людей. Поэтому неподалёку находился пост стражников. Он был расположен на границе между пустыней и возделываемыми полями, в храме Анубиса, бога с собачьей головой, считавшегося сторожем кладбищ. Отсюда до Серапейона вела аллея более километра длиной. По обеим её сторонам стояли огромные каменные сфинксы — свыше четырёхсот! Но ко времени царствования Клеопатры большинство из них было уже почти полностью засыпано песком.

У мемфисского Серапейона был опасный конкурент — обширный и великолепный храм Сераписа в Александрии. Храм этот был построен ещё при первых Птолемеях. Именно отсюда культ Сераписа распространился по многим странам, в том числе и очень отдалённым. Сераписа всегда сопровождала Исида, поэтому на Капитолии стояли алтари обоих этих богов.

Поначалу в Риме всё складывалось благоприятно для Авлета. Царя без царства взял под своё покровительство сам Помпей. Он отдал в распоряжение Птолемея свою виллу, расположенную немного южнее города, на Альбанском озере. Очень скоро нашлись ростовщики, готовые ссудить царя деньгами, которые нужны были ему как на содержание двора, так и на подкуп сенаторов. Необходимо было привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных людей. Лёгкость, с какой царь получил почти неограниченный кредит, была хорошим предзнаменованием. Если бы не было надежды на то, что сенат согласится помочь Птолемею, ни один ростовщик не рискнул бы вложить в это предприятие ни сестерция. А чем больше деловых людей давало деньги Птолемею, тем сильнее становился нажим на сенаторов. Одним из самых щедрых заимодавцев был Рабирий Постум, и прежде оказывавший царю важные услуги.

Монарх уверенно смотрел в будущее. Советы Катона он вспоминал разве лишь для того, чтобы посмеяться над почтенным мудрецом. Но если бы он получше разобрался в политической ситуации в Риме, то почувствовал бы тревогу. Во-первых, его гостеприимный хозяин, Помпей, уже не был в Риме так всесилен, как прежде. Союз его с Крассом и Цезарем распался, и Помпей стал объектом яростных нападок со стороны народного трибуна Клодия. Он так боялся вооружённых банд своего врага, что в течение многих месяцев почти совсем не выходил из дома. Клодий, несомненно, действовал по наущению Красса или Цезаря, а может быть, их обоих. Но Цицерону разногласия между триумвирами принесли большую пользу. В 57 году народное собрание по инициативе Помпея и консула этого года Лентула, стремившихся досадить Клодию, разрешило Цицерону вернуться в Рим.