Да, конечно, было бы проще отбросить все желания — может быть, они следствие ненормальности ее натуры? Когда Зигни уезжала из Вакавилла, она вдруг вспомнила — в этом городе есть большой психиатрический центр, так, может, там бы ей рассказали, что это значит, когда человек меняет живое на неживое, давно ушедшее и эфемерное.

Она посмотрела в окно. Невероятно, но закат обрел зеленоватый оттенок. Почему не красный? — подумала Зигни. Может, потому, что зеленый — цвет надежды?

Потом за окном стало совсем темно, зажегся фонарь возле ясеня. День ушел, как ушел из ее жизни Кен.

Но день вернется. Завтра. А Кен? Слезы хлынули из глаз, они жгли щеки, Зигни давно так не плакала, наверное, с самого детства. Когда мать не вернулась с гастролей из Японии, когда ее не стало на земле. И тогда Зигни поклялась себе постичь то, что отняло у нее мать.

Нет, то был не океан, который разбушевался и поглотил небольшой теплоход, везший музыкантов на другой остров, где концерт ждали. То была неведомая европейцам страна, отнявшая у нее мать.

Зигни думала тогда, что духи моря польстились на арфу матери и забрали ее, чтобы услаждать себя небесными звуками, которые недоступны в глубинах моря.

Так что же, и ее увлекли за собой духи далекой страны, заманивая звуками поэзии немыслимой красоты, созданной на странном языке? Странном? Но когда ты его постигнешь, он не странный, он прекрасный.

В голове роились японские фразы, возникали образы, и мысленно Зигни находила для них слова на родном шведском.

Вот ради этого она хотела свободы? И отодвигала от себя Кена. Да, конечно, ему было обидно и неприятно, когда он желал близости, а она говорила ему: «Кен, я устала. Кен, мне еще надо поработать». Или рано утром, со стоном: «Кен, я сплю». А если он настаивал, не открывалась ему так, как он хотел.

Так что же — я больше не люблю Кена? Нет? Но тогда почему, почему, в который раз спрашивала себя Зигни, перелагая стихи с чужого языка на родной, каждая строчка в которых дышала любовной страстью, я вижу только его? И почему в старинных японских одеяниях вижу его и себя? И почему рукава этих одеяний лежали в изголовье, как это было в давние времена в Японии? Рукава — а они надевались отдельно — всегда лежали в изголовье возлюбленных, так написано в «Манъёсю».

Зигни поставила пустой бокал на каминную полку и вытерла слезы. Потом пошла на второй этаж, в спальню. Скрипели половицы старого дома, совершенно пустого. Отец теперь почти все время жил в Англии, где у него большой контракт: он преподавал и читал лекции.

Все, все, спать! — велела себе Зигни. А завтра с самого утра за компьютер. Сердце учащенно забилось, когда она представила, как по сероватому экрану бегут строчки стихов.

Приняв на ночь душ и облачась в бледно-розовую пижаму, Зигни подумала, что теперь ей будет проще находить слова для перевода горьких строк плача покинутой возлюбленной. Что ж, каждый опыт полезен, если он не смертелен.

Она заснула за полночь, а рано утром вошла в кабинет и увидела, как оставленный включенным компьютер внезапно замигал, привлекая внимание.

Зигни нажала клавишу, и на экране высветились строчки:

«Тебе не надо беспокоиться о своем творчестве. Тебе надо научиться жить среди людей».

Зигни с облегчением улыбнулась. Энн, как всегда, вовремя. Энн чувствует ее, как никто. Пальцы Зигни забегали по клавишам.

«Энн, ты неисправима. Не считаешь ли ты себя Учителем?»

«Считаю себя твоей наставницей. Твоим внутренним голосом, нянькой твоих детей, наконец».

«Я ценю это. Но что ты подразумеваешь под советом «научиться жить среди людей»?»

«Когда-нибудь ты закончишь свои переводы. Подумай, как ты будешь жить и чем».

«Ты предлагаешь мне искать смысл жизни?»

«Я предлагаю тебе сделать свою жизнь осмысленной, что бы в ней ни произошло».

«Спасибо, я подумаю. Как мальчики?»

«Отлично. Но я сейчас не о том. Приготовься, Зигни. Я вошла в интернетовский сайт Кена… Я кое-что узнала».

Внезапно экран погас.

Ах, Энн! Зигни вздохнула. Это «кое-что» мне уже известно.

Так что же произошло в жизни Кена Стилвотера за эти годы?

Однажды в экспедиции Кен на самом деле поймал в силки птичку. Чутье не подвело Зиг.

Этому чутью Кен никак не мог найти оправдания. И решил, что его жена все-таки ясновидящая.

Ну как она могла догадаться, что у меня есть женщина? — спрашивал себя в сотый раз Кен, расхаживая по большой гостиной дома деда после отъезда Зигни. Здесь нет ничего, что указывало бы на присутствие Салли.

Кстати, этот дом Салли совершенно не нравился, и, может быть, поэтому Кен с готовностью согласился отдать его Зигни. Он понимал — Зигни не собирается в нем жить, дом Билла Рэдли для нее просто символ главного, что произошло в ее жизни. И наверняка она не станет возражать насчет музея. Но сейчас не до того, отмахнулся от пришедшей в голову мысли Кен.

Кен криво усмехнулся. Он-то считал себя главным событием в жизни Зигни, но, видимо, ошибся.

Кен Стилвотер не принадлежал к числу мужчин, которые проявляли бы склонность к анализу своих поступков и поведения других людей или занимались бы самокопанием. Он был простым парнем, любил и знал природу, которая демонстрировала, как просто на самом деле устроена жизнь и что совершенно незачем ее усложнять. Если есть двое — мужчина и женщина, они должны жить вместе и любить друг друга. Никто и ничто не должно мешать им это делать.

Кен был тщеславен и хотел удовлетворить свое тщеславие. Ну что он собой представляет сейчас? Он известный таксидермист, знаменит в определенных кругах. У него два сына, талантливая жена. Но это не та женщина, которая светила бы отраженным светом. Его светом. Теперь у него будет такая. Обычная — в отличие от Зигни.

Иногда Кену казалось, что Зигни не обычная женщина. А кто? Ведьма? Он покачал головой, упрекая себя: до какой глупости можно додуматься, если постоянно размышлять об одном и том же.

А зачем думать про это вообще? — вдруг пришло Кену в голову. Мы мирно во всем разобрались, никаких скандалов. И мы будем поддерживать отношения — в конце концов, у нас двое сыновей.

Вспомнив о сыновьях, Кен почувствовал, как у него забилось сердце. Боже, а ведь Салли уже беременна! Разве не поэтому я попросил у Зигни развод? Но Кен радовался, что скоро снова станет отцом, и был совершенно уверен, что ребенок родится здоровым.

Ведь именно так произошло в его большой семье: после больного Ника родился он, Кен, совершенно здоровый. А если Зигфрида считать вторым ребенком — он и впрямь появился на свет после Питера, то их с Салли ребенок будет в полном порядке.

Салли. Она станет моей второй женой. Люблю ли я ее? Конечно, люблю. С ней хорошо. Так же, как люблю Зигни? Ну зачем сравнивать? — одернул себя Кен. В Зигни всегда было что-то мистическое, а Салли вся как на ладони — понятная, простая, горячая. Удобная. В ней нет тайны, она живая, как природа. Мне нравится заниматься с ней любовью каждую ночь. Мне хорошо и радостно после этого целый день. Я чувствую себя могучим, сильным, способным добиться всего, чего хочу.

Но иногда червячок сомнения — точно так же, как дождевой червь рыхлит даже самую сухую почву, — вспахивал и самодовольство Кена: почему он не сумел увлечь Зигни сильнее, чем японские стихи? Чего он не сумел ей дать? Почему не выиграл схватку с японской поэзией?

Однако Кен быстро отметал свои вопросы, заводная Салли не давала ему размышлять попусту. Точно так же, как и в первую встречу. А встреча их произошла так.

— Эй, черт бы тебя побрал, парень! — услышал Кен низкий голос и никак не мог понять, откуда он раздается.

Кен пригнулся и почти встал на колени под кустом, а голос не умолкал:

— Да вижу, вижу я тебя! Не изображай из себя страуса! Если ты спрятал голову, то тебя здорово выдает толстая задница!