Потом сам взял лапу Мухтара, сунул ее в ладошку женщине и засмеялся.

— Не бойсь! Он ничего. Он к людям добрый.

— А я и не боюсь, у меня у самой дома собака.

И словно только теперь, поднявшись, увидела Тотева.

Он сидел перед ней в мокрых трусах, поджав мускулистые белые ноги — плечистый, белый парень с выгоревшими и давно не стриженными жирными волосами, которые, как птичьи перья, обрамляли его лоб, виски и шею. Угловатая его челюсть обросла тоже светлой щетиной, и усы уже наметились — тоже светлые. И такая мощная, крепкая шея держала всю эту живописную голову, что, наверно, показался Тотев ей странным и необычным человеком.

— Интересно, — сказала она.

А Тотев смотрел на нее снизу и поглаживал собаку. Глаза у женщины насмешливые, черные, как ягоды черемухи, и на вкус как будто бы такие же вяжущие да терпкие.

— Интересно, — сказала опять женщина с тем же удивлением в голосе. — А как же зовут вас?

Тотеву обидным показался ее тон, и он сказал:

— Зовут меня зовуткой, а имя мое — Василий.

— Интересно! А почему это вдруг вы обиделись?

— А из интереса, — сказал Тотев.

— Смотрите, какой остряк! А как насчет парного молочка?

Только теперь Тотев разглядел на груди у женщины маленький бриллиантовый крестик на тонкой цепочке и, увидев его, вдруг смутился и оробел.

— А что молочка! В деревне можно купить.

— А если я попрошу вечером принести? Если я вас попрошу?

Она говорила, поигрывая крестиком, и как-то так красиво поставила ноги, как-то так вся изогнулась, что казалась эдакой змеистой и легкой. Это Тотеву было знакомо — такая женская поза — в деревне разве умеют! И кожа ее, казалось, блестела, словно смазанная жиром, и слова она произносила не торопясь. Тотев, как женщина эта, сказал:

— Интересно. А по какому ж такому адресу?

— Нет, без дураков! Приходите. Мы здесь ночуем. Нас трое. И если можно…

— Да молока-то можно! — сказал ей Тотев, отмахиваясь. — Чего-чего, а этого добра, — он махнул на коров и засмеялся.

А женщина на него смотрела пристально и все поигрывала крестиком.

— Для украшения? — спросил Тотев. — Или верите?

— А если верю?

— Дело хозяйское. Я думал, для украшения.

— Приходите, Вася! — сказала она. — Что вам стоит! Ведь ничего! Вы женаты?

— Нет, — сказал Тотев.

— Тем более… Приходите! Чего-нибудь расскажете нам.

— Да рассказать-то! — воскликнул Тотев, опять отмахиваясь. — Рассказать-то я могу, конечно. Приду, а чего ж…

— Не бойтесь, приходите, — странно как-то стала просить его женщина.

— А вас как зовут-то? — спросил Тотев и ухмыльнулся. Ему это начинало нравиться.

— Меня зовут Светлана.

— А сама черненькая.

— Смотри какой наблюдательный! Вы мне, Вася, очень нравитесь. Придете? Вам ведь не будет хуже. Приходите, Вася. Ну, пожалуйста.

— Да это, конечно, — сказал Тотев, опять робея.

— Приходите. Вы такой странный. Первобытный такой.

— Да уж чего там… Какой?

— Странный. Приходите обязательно. Не бойтесь.

— А чего мне бояться…

— Приходите, пожалуйста…

— Ваша машина-то какая?

— А вон та, что боком к нам. Зеленая.

— «Волга». Понятно. Собственная?

Тотев любил разговаривать с владельцами собственных машин. Никогда не завидовал им, а уважал — значит, смог человек, значит, знает, как жить, не керосинка на плечах, — уважал таких людей. У него оставался всегда в воображении простор для своих собственных дел и свершений. Если смог человек — почему бы ему не суметь.

Но машина оказалась не ее, а подруги, а вернее, мужа ее подруги, а ее они просто взяли с собой.

— А тут у вас славно! — сказала Светлана. — Вам нравится здесь жить, человече?

Тотев догадался, что она ждет согласия, и согласился. От робости и удивления он на все был согласен. Как же тут не согласиться, когда такая женщина, с такими вяжущими глазами — тут на все согласишься. «Жизнь ты моя — раскладушка! Что же такое приключилось!»

«С ней бы встретиться без этого мужа, вечерком-то, — думал он с бражным весельем на душе. — Хоть и подругин он, а все ж таки мужик. Ни к чему бы нам этот мужик… со Светланочкой… Ах, жизнь ты моя!»

Тотев любил эту поговорку, не вдумываясь в ее смысл: почему это вдруг жизнь его — раскладушка! Как это так понимать? Где-то, когда-то он услышал ее, она и завязла в памяти. «Жизнь ты моя — раскладушка!» Уж очень лихо произнес ее когда-то случайный мужичок. Вот и привязалась.

Он смотрел вслед Светлане и не мог ничего понять. С ним это впервые случилось, впервые вдруг позарилась на него красивая женщина, да так, что всякие мысли подозрительные лезли в голову: может, больная? Может, та самая, у которой…

А она уходила все дальше, змеистой походкой дразня одуревшего парня. Как под музыку шла, виляя бедрами и зелеными шерстяными плавками, к которым прилип золотистый песок.

Теперь-то он помнил лишь поздний тот вечер, и рыжий костер, дребезжащую музыку, и как она, охмелевшая, догнала его в потемках леса… и, словно бы парень какой, забралась к нему на закорки и, смеясь, укусила за ухо…

— А плату-то за молоко не берешь? — спрашивала она у него шумным, сумасшедшим шепотом.

А он потащил ее за руку, она и упала, скользнула мягко по его спине на землю… Упала и, лежа, громко крикнула: «Ау, ребята! Тут заблудиться можно! Ау!»

И ей откликнулись в один голос подруга и ее муж, которые остались у костра. «Гоп-гоп!» «Ау!»

— Ау, ребята!

Теперь он верил и не верил в то, что случилось в сосновом лесочке… Но помнил, как, пережив свой страх и робость, пришел к костру позже ее и свалил в сторонке огромную охапку сушняка. Все ему казалось тогда, что от него тоже сильно пахло ее духами, и все вокруг слышали этот запах.

Хотелось ему что-то сказать Светлане или извиниться перед ней за случившееся — не понимал он своего состояния. Но та сидела у огня и молча ворошила палочкой угли, так и не взглянув ни разу на Тотева. Только спросила: «Как это вы глаза там не выкололи? Интересно».

«Пообвыкся, — сказал ей Тотев. — Хочу еще сходить».

«Хватит, — сказал подругин муж. — Мы сейчас спать ложимся».

Хлипкий был мужичишка, с костлявыми, худенькими руками. А Тотев в жизни своей привык смотреть на мужчину с чисто практической стороны: мог тот «в рыло» ему дать или не мог. Этот не мог: сил не хватило бы.

Что-то вдруг надломилось, словно все догадались обо всем и осудили молчаливым презрением и Светлану и, конечно, его, нечесаного, который до этого о своей жизни им рассказывал, охмелев от коньячка. Крепкий был коньяк! Мягкий, но крепкий.

Тотев выждал еще немного, но все у костра тяжело молчали и словно действительно страшно устали и хотели одного — спать.

«А не тесно втроем-то? — спросил он смущенно. — Можно ведь и в деревне…» — Надеясь, что Светлана вдруг улыбнется опять да и скажет капризно: «Пойду ночевать в деревню».

Но она промолчала, и опять хиляк этот сказал не с добром:

«Об этом мы позаботимся сами. — А потом усмехнулся и сказал: — Знаешь, как говорили древние полинезийцы: мавр сделал свое дело, мавр может уйти…»

Светлана поднялась и молча пошла к машине. Тотева тоже понесло какой-то силой в ту же сторону, но Светлана остановилась и хмуро спросила у него: «А где твой бидон?»

«Да вон он валяется», — ответил Тотев, робея.

«Возьми его и ступай домой».

Тотев видел, как подругин муж исподлобья следит за ним, нехорошо следит, словно ждет от него какой-нибудь подлости. А потом сказал Тотеву:

«Когда женщина просит, мужчина должен подчиниться».

Тотев смутился, подобрал с земли опорожненный бидон, сказал всем «до свидания» и, не услышав ничего в ответ, пошел в недоумении прочь…

В сосновом лесу песчаная дорога смутно светлела, идти было легко, под ногами похрустывали шишки да бидон позванивал. Он оглянулся, но костра уже не увидел, только на стволах далеких уже сосен поигрывали отсветы его и слышен был оттуда громкий, бранливый какой-то говор.