Он злился на коров, которые не дали поспать, ворчал на них с мраком в голосе, а потом при случае говорил приезжим людям:

— С ими тут спокойно. Тут — река, а тут, за лесочком, — деревня. Деваться им некуда. Через речку не пойдут, а мимо дома тоже. Отдыхаю я с ними.

— Еще бы не отдыхать, — говорили ему люди. — Песок да сосны. Курортная местность!

— А мне не нравится, — признавался Тотев. — Вот в Ростовской области, где я наказание отбывал, мне лучше нравилось. Фруктов больше и люди веселей. А тут как зима пришла, тут уж не погуляешь, не поживешь, как хочешь. Скучно! Не нравится мне тут.

Зимой Вася Тотев завидовал медведям и, будь это в его воле, залег бы тоже в теплой избе, которую за зиму хозяйка ни разу не проветривала, потому что так уж повелось в Горяевке — не делать в рамах форточек.

А своего дома у Тотева не было, да и не хотелось; не мог он, страшно ему было подумать о своем доме здесь.

Так и жил от весны до осени третий год в этой Горяевке, перебивался кое-как зимой, опухал от вынужденной лени, сильно страдал, тосковал по Москве, писал корявыми, непослушными буквами редкие письма матери, жаловался, как умел, и молил о помощи, просил сходить к главному прокурору республики, уговорить его, разжалобить, «…один я у тебя, неужели слез тебе своих жалко…» — писал он матери и сам чуть не плакал от обиды.

Жил он случайными заработками: кому дров наколет, кому печку починит (не каждый, конечно, доверял ему печку, но были и такие), а кому и хлев вычистит, перетаскает навоз на огород. Так и жил до тепла. Третий год жил и никак не мог привыкнуть, никак не мог забыть о своей «жизне» в Москве и примириться никак не хотел, что больше ему уж нельзя, не положено жить в столице, прогуливаться по людным ее улицам, пить газированную воду в кинотеатрах, смотреть футбольные матчи. «Эх-ха-ха! Какая там жизнь! Красивая жизнь. Какая красивая была жизнь! Ай-яй-яй!»

Однажды летом стоял знойный, тихий день, которому, казалось, не будет конца. Тотев пришел со своими коровами к реке, и коровы черным обвалом рухнули к воде по склону и стали пить.

На реке под кустами шумно били шелесперы, ходили над желтым, ребристым дном большими тенями — осторожные, хищные рыбы. Тотев их только в воде и видел. За рекой, на лугах росли круглые кусты, и были они разбросаны там, как свежие копны и стога. А в небе млели тоже круглые, прозрачные облака, разбежавшись от полуденного солнца к горизонту. И все было в голубой дымке — небо и дальние луга.

А тут, на этом берегу, стояли под сосенками «Волга» и «Москвич», а на пляже, у самой воды лежали приезжие люди в ярких плавках и купальниках. Дети барахтались в мелкой воде.

Тотев тоже разделся и с разбегу кинулся в воду. Плавал, бил руками по воде, зовя к себе собаку. А та, искупавшись, бегала по берегу и лаяла на него с восторгом.

— Не желаешь?! — кричал на нее Тотев. — Я те отучу на меня лаять. Иди сюда, Мухтар! Иди, иди! Ко мне!

Но Мухтар, палевый, коренастый кобель с поникшими на хрящах ушами, лаял на него, как на корову, разбрасывая в азарте песок.

— Ух! — кричал Тотев и бил кулаком по воде. — Ух, паскуда! Утоплю! Иди сюда. Иди ко мне, морда!

И тоже был доволен.

Потом он брел усталый к берегу, разглядывая белые свои, огромные под водой, извилистые ноги, утопающие в зыбучем песке. Подтянул трусы, прилипшие к телу, и поднялся к одежке. Голенища сапог надломились, как уши у Мухтара.

Накинулись на Тотева угрюмые слепни. Один, как змея, впился в ногу, Тотев его прихлопнул с «гаканьем», слепень отвалился, а тут и второй с коротким гудом приклеился к шее, и третий, сделав зловещий круг, прижался к груди и как будто задумался… и четвертый успел-таки пронизать болью плечо, и пятый, шестой — сколько же их носилось вокруг Тотева, сколько их! И все они нападали, убитые падали в траву, а вместо них возникали все новые и с жадностью бросались на Тотева, не зная страха.

Коровы тоже беспокоились. Мухтар лениво поглядывал на них, и рыжие глаза собаки сочились презрением к этим брюхатым копытным.

Когда молодая корова, искусанная оводами, с отчаянной торопливостью пошла прочь от реки, Мухтар прыжком догнал ее и, забежав с морды, облаял, а корова остановилась и вперилась в лающую, пружинящую на ногах, ненавистную собаку. Мухтар подскакивал к самой ее морде, дразня ее лаем и свирепым визгом. Корова вдруг надвинулась на Мухтара, пригнув голову, мотнула башкой, набычилась, а тому только этого и надо было — метнулся от нее, делая вид, что испугался, покатился прочь по траве, поджав хвост, а корова, замученная слепнями и взбешенная, уже бежала за ним, наставив рога, нагнув голову к самой земле — вот-вот догонит, вот-вот подденет на рога, затопчет, задавит, как какой-нибудь бульдозер, а Мухтар звонче лаял, а сам метался, отступая к реке перед коровьими рогами, и так, словно бы сметенный коровьим гневом, кубарем вкатился в стадо, а за ним и корова.

Вот и дело сделано. Мухтар умолк и рысцой побежал кверху на свое место, к сапогам, не оглядываясь на корову, а та как будто с торжеством смотрела вслед, чувствовала себя победительницей — прогнала собаку. Все были довольны: собака, которая вернула глупую корову, корова, которая отогнала от себя злую собаку, и Тотев, которому нечего было делать, имея такую сообразительную собаку.

Но какая жара стояла в тот день! Какая лень была разлита по земле! Мухтар опять привалился к сапогам, оглянулся с презрением на коров и лениво притих, ожидая, что и хозяин сейчас, как обычно, приляжет на горячую траву и, не докурив сигарету, уснет, но услышал вдруг чьи-то шаги и, сторожко подняв голову, привстал.

От реки к ним шла нездешняя женщина и улыбалась. Мухтар, как и хозяин, любил этих нездешних людей, привозивших вкусные запахи и вкусную еду, от которой и ему порой кое-что перепадало. Он улыбнулся этой женщине и взглянул на ее руки: в руках был кусок очень вкусной еды. Тотев тоже оглянулся на шаги и, увидев женщину в зеленом купальнике, посмотрел на ее упругие ноги, а потом на всю на нее, молодую, улыбающуюся и такую же недоступную, такую же далекую, какой была для него Москва. Мычать только, глядя на таких красивых… на такую красивую, на такую хорошую…

— Здрасте, — сказала женщина. Голос у нее был с трещинкой. — Какая собака! Я сейчас видела… и прямо восторг какой-то! Это вы ее так приучили?

«Чего ж ты так близко подошла, душистая! — подумал Тотев, отводя глаза от ее тела. — От такой близости помереть человек может».

— Не-е-е, — проблеял он в ответ с усмешкой. — Он сам у меня такой. Приспособился. Хе! Рационализатор.

— Ах, молодец! А как его зовут?

Мухтар с вожделением, с рыжим восторгом посмотрел на кусок колбасы.

— Муха его зовут, вернее, Мух… — сказал Тотев. Он стеснялся называть полное собачье имя приезжим людям, опасаясь, что те начнут смеяться. (Известное собачье имя! А он, как маленький.) — Уж чего говорить! Имя очень странное.

— Мух, ты умеешь давать лапу? — спрашивала женщина, вглядываясь в собачьи глаза.

— Не-е-е, — опять усмехаясь, тянул Тотев. — Не умеет. Он только одно — коров пасти… Да и мне с им спокойно. Я ведь тут…. это самое… можно сказать… в порядке… В общем, то да се… Мне без собаки… Я не специалист… Вот специалист, — Тотев потрепал Мухтара по холке. — А я тут так… отдыхаю.

А женщина как будто не слышала его. Она присела на корточки перед собакой. Тотева в это время укусил в живот слепень, но он его не прихлопнул, а стряхнул как букашку. Слепень улетел, а Тотев затаенно смотрел на побелевшие колени женщины и боялся дышать: так хороша была она и так близко была она — эта далекая женщина, от которой пахло приятными духами. А женщина, сидя на корточках, с опаской говорила Мухтару:

— Дай мне лапу, получишь колбасы. Ну, дай мне лапу.

Она протянула свою руку со светлой, как будто отмокшей от купанья ладошкой. Тотев не выдержал и сказал:

— Дай ты лапу-то, дурак!