— Получил небольшой урок, а? — сказал мэр, он ткнул пальцем в рубец, и молочник втянул в себя голову, словно был черепахой. — Может, немного больше, чем следовало.

— Все мое молоко пропало начисто, — пожаловалась тетушка Тратт.

— Тогда, Йозеф, — сказал мэр, — тебе придется доставить еще один бидон.

Молочник попытался сделать кивок, но лишь клацнул челюстью и судорожно дернул лицом.

— Он сошел с ума, — пояснил я мэру.

— Ему искусали шею, да так сильно, что едва не прокусили кожу до крови и оставили багровый рубец, шириной с мой кулак! Так кто тут сумасшедший? Кто тут носился голым по двору? Кто оседлал человека и избил его? Кто среди бела дня забрался в ванную и заперся в ней? Эксгибиционист и садомазохист! — загремел мэр.

— Еще хуже, — вставила тетушка Тратт. — Извращенец!

— Потаскун! — эхом подхватил розовый толстяк. — Только потаскун мог засесть в ванной. Если бы у вас были собаки, то такого безобразия не возникло бы.

Затем наверху лестничной площадки появился полицейский — он так плотно сжал носки сапог, что казалось, он вот-вот упадет.

— Он по-прежнему там, — доложил полицейский. — Спел мне песенку.

— Что ты нашел? — спросил мэр.

— Солонки, — ответил полицейский.

— Солонки? — удивился мэр; его голос загремел, словно раскат грома по вогнутой черепичной крыше замка.

— Четырнадцать, — сказал полицейский. — Четырнадцать солонок.

— Боже мой! — воскликнул мэр. — Извращенец, как пить дать!

«Что происходит? Ох уж эти задержки! Вот что случается, когда останавливаются на столь долгое время, что дают реальному и неразумному миру возможность нагнать себя. Так что слушай, Графф, — это не займет слишком много времени.

Мой отец, Вратно, Вратно Явотник, родился в Есенице еще до того, как в этой части Югославии появились мотоциклы, он переехал в Словеньградец, где попал к немцам, которые вытворяли на мотоциклах такое, чего раньше никогда и не видывали; и вместе с ними покатил в Марибор, откуда хорошая дорога привела его прямо через границу в Австрию. Одного, потому что он был парнем хитрым.

Юный Вратно следовал по проложенной танком дороге до Вены, где моя мать голодала, стоически и красиво, и ждала, чтобы попасться такому хитрецу, как он, — хотя и не догадывалась, я уверен, что станет действующим лицом в процессе зачатия, в результате которого появится такой любитель мотоциклов, как я.

Юный Вратно как-то за супом сказал: „Становится все труднее и труднее иметь что-то, что тебе по душе, что тем или иным образом не является подражанием чему-либо, что уже устарело; и что не твое и никогда не будет твоим. И никогда никакая вещь не сделает тебя счастливым“. Именно так сказал этот несчастный сукин сын, как мне говорили.

О, мой отец был еще тот мелодраматический герой, умевший навлекать на себя беду; таков и я. Таков и ты, Графф. Так что этот мир еще может избежать холодной, старой болезни — гибели от смертельной скуки.

Но эти задержки! Отклонения от пути. О, повторяющаяся смерть всякий раз, когда ты позволяешь миру нагнать себя.

Юный Вратно приставил ложку к губе и, примешивая суп к речи, изрек: „Послушай, тебе придется двигаться в разорванном интервале между временем, когда тебя найдут, и временем, когда будет решено, что с тобой делать. Так что рви вперед, и ты одержишь верх!“ Так он говорил — по крайней мере, мне так передали».

Заметки Зигги. Приколотые к простыне на моей кровати, где их нашел мой зад — царапающиеся листы, заставившие меня нащупать их и зажечь свет. Однако я не видел, чтобы он оставлял какие-то записки.

На самом деле, когда мэр попробовал меня уговорить помочь им выманить его из ванной и когда я снова вошел в комнату, Зигги стоял там скользкий после мытья и одетый — во все, кроме своей охотничьей куртки, которую он заканчивал густо натирать куском мыла.

Из вестибюля послышался голос мэра:

— Если вы не уговорите его выйти оттуда, то ему придется заплатить за дверь.

Зигги извлек из рюкзака плащ, пластиковые пакеты, чтобы прикрыть ботинки, резиновую тесьму, чтобы крепко обернуть пакеты вокруг икр, и кусок мыла. Охотничья куртка приобрела свечной глянец и теперь выглядела так, как если была расплавлена прямо на хозяине.

— Не беспокойся, — прошептал он. — Ты отвлечешь их внимание, а я вернусь за тобой.

— Они внизу, в вестибюле, — сказал я. — Они тебя услышат.

— Тогда позови их сюда. Я вернусь, Графф… через день или пару ночей, в худшем случае. У тебя остается все наше снаряжение и деньги, кроме тех, что я возьму на бензин.

— Зиг… — начал я.

Но он открыл окно и качнулся, стоя на выступе. Он надел очки и шлем — часть парашютистского снаряжения для совершения полета. Затем сунул ноги в пакеты — они надулись; в них он стал похож на человека, у которого на ногах стеклянные банки.

— Зигги?

— Графф, — откликнулся он, — нам нужны детали! В конце концов, Графф, мы не слишком хорошо осмотрели это место — с твоим кувырканием с этой гиппопотамихой и тем, что мы тут натворили… как мы могли?

А я подумал: «Что ты несешь? Как скачут твои мысли — куда-то мимо меня».

И тут он прыгнул.

А я подумал: «Ну и спектакль! Ты мог бы спуститься по виноградной лозе!»

Он издал чавкающий звук, приземлившись в садовом навозе.

Затем я снова услышал голос мэра:

— Герр Графф! Он не передумал?

— О, я думаю, он вступит в переговоры, — откликнулся я и вышел в коридор. — Поднимайтесь сюда! — прокричал я, и мне было слышно, как они затопали вверх по лестнице.

Но мне также было слышно чиханье мотоцикла: он резко втянул воздух, завелся и снова потух, как если бы кто-то мощно заревел, а потом внезапно задохнулся на середине. Те, кто огибал лестничный колодец, тоже его слышали; мы смотрели друг на друга через спасительную длину коридора.

Затем я бросился обратно в комнату к окну, я слышал, как по лестнице побежали вниз, в вестибюль. Однако мэр двинул за мной; по его алчному лицу пробежала судорога.

Наконец Зигги это удалось: из выхлопных труб вырвались густые клубы дыма, пушистые и невесомые, как серые котята. Позже мы нашли их, похожих на клочья изодранного парика, повисших на кустах форситии.

Зигги заставил мотор работать ровнее, прогнав его туда-сюда, и подкатил к воротам, все еще суженным из-за опрокинутой повозки.

Еще прежде, чем полицейские выскочили на крыльцо замка, и до того, как пьяный молочник, отмытый до розового цвета толстяк и тетушка Тратт заорали что было сил от дверей замка, Зигги проскочил через брешь, давя ногами на педали. Сгорбившаяся, покрытая воском охотничья куртка блеснула, словно спина жука. Но даже сквозь шум дождя мне было слышно, как он выжал третью скорость.

О, любитель дурной погоды и исключительно рискованных обстоятельств! Это была — ну да, пробный марафон в Вену! — разведывательная миссия Зигги в Хитзингерский зоопарк.

Я прочел записки несколько раз, и Галлен заметила свет в щели под моей дверью. Я видел тень от ее ног, осторожных и легких.

— Галлен, — позвал я. — У меня не заперто! — Потому что никто не потрудился починить выкрученную полицейским дверную ручку.

Я надеялся увидеть ее в ночной рубашке, без черных тесемок и оборок.

Но она была в фартуке; издав звякающий звук, она вошла в мою комнату с засунутыми в вышитый карман для монет руками.

— Я знаю, — сказал я. — Ты хочешь переспать со мной.

— Прекрати, — оборвала она. — Я всего на минуту.

— Но это займет не один час.

— О, Графф! — воскликнула она. — Они говорят о тебе.

— Я им нравлюсь?

— Ты помог ему сбежать, — сказала она. — Никто не знает, что делать.