После этого я не видел ни одного из них. Лишь без четверти семь я услышал скрип ворот. Животные уже успокоились; кто-то с зычным голосом был явно простужен. Посижу пока за живой изгородью. Я не думаю, что ночь будет настолько темной, насколько мне хотелось бы, и, хотя прошел почти целый час с того момента, как я видел или слышал другое человеческое существо, я знал, что здесь кто-то есть.

22 февраля 1938 года: днем в кафе на Шауфлергассе. Моя мать и Зан протирают запотевшее стекло и смотрят на здание администрации канцлера на Баллхаузплац. Однако канцлер Курт фон Шушниг [8]не собирается подходить к открытому окну сегодня.

Караульный административного здания канцлера топает ногами и с завистью поглядывает на кафе, где, кажется, наступила оттепель; снег припорошил усы караульного, и даже его штык поголубел. Зан думает, что ствол ружья полон снега и от него никакого толку.

Но в конце концов, это всего лишь почетный караул, печально прославившийся в 1934 году, когда Отто Планетта прошел мимо почетного, незаряженного ружья и застрелил предшествующего канцлера, тщедушного Энгельберта Дольфуса [9], из своего не почетного, но заряженного оружия.

Однако поступок Отто не многое изменил; нацист доктор Ринштелен попытался покончить с собой, неудачно выстрелив в себя из пистолета в номере отеля «Империал». А Курт Шушниг, друг Дольфуса, беспрепятственно занял его пост.

— Интересно, заряжает ли теперь ружье почетный караульный? — говорит Зан.

А Хильке со скрипом проводит рукавичкой по окну, прижимается носом к стеклу.

— С виду оно похоже на заряженное, — говорит она.

— Ружье и должно походить на заряженное, — отвечает Зан. — Однако это выглядит просто тяжелым.

— А почему бы вам, студент, — вмешивается официант, — не встать на место караульного и не проверить это?

— Оттуда мне не будет слышно ваше радио, — говорит Зан, чувствуя себя здесь слегка неспокойно — новое место с неопробованной волной, однако оно ближайшее к Ратаузскому парку.

Радио звучит довольно громко, оно привлекает внимание караульного, и его ботинки начинают пританцовывать.

На улице останавливается такси, и его пассажир стремительно бросается к зданию администрации канцлера, приветствуя караульного взмахом руки. Водитель подходит и прижимается лицом к окну кафе, его ноздри растопыриваются, как у рыбы, приплывшей из снежного океана к дальней, стеклянной стене своего мира — аквариума; он заходит внутрь.

— Да, что-то происходит, — произносит он.

Но официант лишь спрашивает:

— Коньяк? Чай с ромом?

— У меня клиент, — говорит водитель и подходит к столику Зана, он протирает себе смотровой глазок на стекле, прямо над головой моей матери.

— Тогда коньяк будет быстрее, — говорит официант.

А водитель кивает Зану, высказывая ему восхищение стройной шеей моей матери.

— Не каждый день у меня такой клиент, — говорит он.

Зан и Хильке протирают смотровые глазки для себя, такси стоит, окутанное выхлопными газами, ветровое стекло заледенело, и «дворники» скользят и скрипят.

— Это Ленхофф, — поясняет водитель. — Он очень торопился.

— Вы бы уже выпили свой коньяк, — говорит официант.

— Редактор Ленхофф? — спрашивает Зан.

— Да, редактор «Телеграфа», — кивает водитель и стирает с окна пар от собственного дыхания, пристально глядя на вырез платья Хильке.

— Ленхофф самый лучший, — говорит Зан.

— Он пишет честно, — соглашается водитель.

— И однажды свернет себе шею, — вмешивается официант.

Водитель пыхтит, как и его такси, короткими, прерывистыми выдохами.

— Я выпью коньяк, — говорит он.

— У вас нет времени, — отвечает официант, который уже налил.

А Хильке спрашивает водителя:

— У вас много важных клиентов?

— Да, — говорит он, — они любят пользоваться такси. Через какое-то время к этому привыкаешь. И знаешь, как сделать их попроще.

— И как же? — спрашивает официант и ставит водителю коньяк на столик Зана.

Однако взгляд и мысли водителя устремлены куда-то в глубь выреза моей матери; ему требуется время, чтобы прийти в себя. Через плечо Хильке он тянется за своим коньяком, наклоняет бокал и бесцельно крутит его в руке.

— Ну, — произносит он, — самому нужно быть попроще. С ними нужно вести себя непринужденно. Дать понять, что тоже кое-что повидал в этом мире. Ну вот, взять, к примеру, Ленхоффа… Не стоит говорить ему: «О, я вырезаю ваши передовицы и храню их!» Но вы должны дать ему понять, что вы достаточно сообразительны, чтобы узнать его. Например, сейчас я сказал ему: «Добрый день, герр Ленхофф, хоть и холодновато». Видите, назвал его по имени, и он ответил: «Да, холодновато, однако у вас тут тепло и уютно». И после этого он с вами в самых добрых отношениях.

— Что ж, они похожи на всех остальных, — говорит официант.

И, как все остальные, Ленхофф ежится на холоде, его шарф рвануло ветром, и он лишается равновесия — его выносит из здания и бросает на ошеломленного караульного, который в этот момент чешет спину штыком, держа ружье прикладом вверх у себя над головой. Караульному удается не проткнуть себя штыком. Ленхофф сжимается перед взметнувшимся дулом ружья, караульный медленно начинает отдавать салют, останавливаясь на полпути, — он припомнил, что газетным редакторам не салютуют, — и вместо этого предлагает рукопожатие. Ленхофф тоже тянет руку, потом вспоминает, что это не входит в его протокол. Оба сконфуженно переступают с ноги на ногу, и Ленхофф позволяет ветру подтолкнуть себя к краю тротуара, он пересекает Баллхаузплац, приближаясь к поджидавшему его такси.

Водитель залпом опрокидывает коньяк, большая часть которого попадает ему в нос, его глаза мутнеют. Он отрывается от выреза платья Хильке, приходит в себя и, успокоившись, касается плеча Хильке.

— О, прошу прощения, — говорит он и снова отвешивает кивком комплимент Зану.

Зан трет окно.

Ленхофф тарабанит по крыше такси, распахнув дверцу водителя, он жмет на сигнал.

С поразительным проворством водитель находит необходимую мелочь официанту, дотрагивается снова до плеча моей матери и прячет в шарф свой подбородок. Официант придерживает дверь; снег накидывается на ботинки водителя и взметается вверх по брюкам. Он сжимает колени, словно желает стать тоньше, и бросается в метель. При виде его редактор издает очередной сигнал.

Ленхофф, должно быть, продолжает спешить. Такси совершает круг по Баллхаузплац, натыкается на бордюр и отскакивает от него. Затем стремительно удаляющаяся сквозь снег машина кажется более медленной и спокойной.

— Я тоже хотел бы водить такси, — говорит Зан.

— Это довольно просто, — кивает официант. — Нужно только научиться водить машину.

И Зан заказывает миску горячей винной похлебки. Одну миску и две ложки. Хильке морщится из-за специй, Зан недоволен недостатком кардамона и избытком гвоздики. Официант наблюдает, как ложки соревнуются друг с другом.

— Мне следовало принести вам две миски, — говорит он.

Но тут Зан слышит хорошо известный ему сигнал — новости Радио Иоханнесгассе. Он придерживает своей ложкой ложку моей матери, чтобы та не стучала ею о миску.

Международные новости:поверенному в делах Франции в Риме, месье Блонделю, по слухам, нанесено неслыханное оскорбление от графа Чиано; Энтони Эден оставил то, чем он занимался.

Новости Австрии:канцлер Курт фон Шушниг подтвердил новые назначения в своем кабинете — Зейсса-Инкварта и еще четырех нацистов.

Местные новости:в первом районе, на пересечении Гумпендорфенштрассе и Нибелунгенгассе, совершен трамвайный наезд на пешехода. Водитель маршрута Штрассенбан 57, Клаг Брамс, рассказывает, что он медленно спускался по Гумпендорфен, когда со стороны Нибелунген показался бегущий человек. Естественно, трамвайные пути обледенели, и водитель побоялся тормозить, опасаясь, что трамвай может сойти с рельс. Клаг говорит, что мужчина бежал очень быстро, словно его несло порывом ветра. Однако женщина из второго вагона утверждает, будто его преследовала банда подростков. Другой пассажир того же вагона опровергает показания женщины: не назвавший себя свидетель заявляет, что этой женщине повсюду мерещатся банды подростков. Сам пострадавший до сих пор не опознан, всех, кто может знать этого человека, просят позвонить на Радио Иоханнесгассе. По описаниям, это щуплый пожилой мужчина.