— А то… Копали они, копали, ни с чем и уехали. А почему? Потому, что кровью первого встречного курган не омыли. Не омыли — клад и ушел от них, спрятался. Неправильно они все делали, не как надо. Так что, орлы, сами-то вы готовы? Или так, потрепаться, как водится у интеллигенции, а потом сдрейфить? Ну?!

Володя как-то не был в силах понять — издевается над ними дед или всерьез призывает к «мокрухе». Вроде бы невозможно и допустить, что всерьез. А с другой стороны — тон старика, поведение, вся обстановка этой странной избы…

Василий нашелся быстрее:

— Дедушка, нам же надо вовсе не копать курганы! Мы изучаем — могли они быть обсерваториями… то есть местами, откуда можно изучать небо. Мы думали, вы нам покажете, где есть группы курганов — мы-то этого не знаем.

— Думали… думали… Я тоже вот думал, что вы люди серьезные… Курганы вам показывать? Эка! Сами ищите. Я-то думал, вы самый что ни на есть главный здешний клад взять хотите, который на Большом кургане. Это было бы дело!

— Если без человеческой крови его все равно не найти, то получается — дело безнадежное. Не может же экспедиция приносить жертвы!

— Кспедиция! Какая мне разница, как эта штука называется. Важно — есть отважные люди или их нет. Если есть — клад вполне можно достать.

— Что же вы, Козьма Иванович, не взяли до сих пор клада? Вы ведь человек отважный, и для чего вам с нами делиться? Забрали бы себе весь клад, и все.

— Для таких дел товарищи нужны.

— Чтобы их вовремя зарезать? — вопрос Васи прозвучал почти естественно.

Некоторое время Козьма Иванович в упор смотрел на Василия с каким-то непонятным выражением, потом вдруг он начал смеяться. Уперев руки в боки, откинувшись, уставя бороду вверх, он хохотал все громче, распялив рот, наполняя своим хохотом всю комнату.

— Ну, молодец! Ну, молодец, как отбрил! — проговорил он наконец, с трудом выталкивая изо рта слова. — Молодец парень!

— А все-таки, Козьма Иванович, — продолжал Василий, как ни в чем не бывало, — а все-таки, откуда брался человек, чьей кровью надо окропить курган? Его как — заманивали, покупали? Он-то знал, зачем нужна его кровь?

— По-разному! — отрезал старик. — И если ты без дела интересуешься, то не будет у нас разговора. Если по делу — другой разговор; надумаешь — то приходи.

— А допить на посошок, Козьма Иванович?

— Счас и допьем… — тоном ниже добавил старик.

И тут дыхание Володи пресеклось… В вороте ветхой рубахи, на темно-смуглой коже старика ясно виднелась светлая кость: поджал ноги характерный человечек.

Козьма Иванович проследил взгляд, запахнул рубаху поплотнее. А взгляд-то трезвый, умный, и оценивает старик — что именно понял городской? Дед, а у тебя ватник летает?

— Ну, на посошок, дорогой хозяин! Жаль, что без крови никак нельзя.

— Никак! — отрезал Козьма, выплескивая в рот свой «посошок».

Братья дохлебали «посошок», пообещали заходить, распрощались. И как ни пьян был Володя, он чувствовал — старик стоит у ограды, смотрит в спину.

А уже на другом берегу реки, на косогоре, Василий вдруг спросил у брата:

— Ты слышал намек — мол, на раскопках кургана что-то такое все же было, но неправильно?

— Можно понять и как намек… Но ведь, Вася, говорит он темно, непонятно, и неизвестно — может быть, он еще и не совсем нормальный.

— Может быть… Но, по правде сказать, не уверен, слишком уж темный старик.

Володя согласно промычал — уж что темный бугровщик, то темный… Жуткий старикан, что говорить!

— Вас-ся… Что я теб-бе расскажу…

Но слова, звуки путались, и естественно прозвучали слова брата:

— Завтра расскажешь, давай спать.

Слова брата оказались последним, что услышал Володя Скоров до того, как войти в свою палатку, плюхнуться на топчан и каменно уснуть не раздеваясь.

1949 год

— Я думаю, вы уже могли оценить заботу партии и правительства. Мы сделали для вас все, что можно, и даже немного побольше. Теперь все зависит от того, как вы отплатите партии и правительству.

— Я отплачу… Я заслужу…

— Со своей стороны, Василий Сергеевич, у меня нет в вас никакого сомнения, — улыбается собеседник или, вернее сказать, — ощеривается. Он давно разучился улыбаться, от его улыбки хочется куда-нибудь сбежать.

Вроде бы и черты лица у собеседника вполне приятные, и кабинет симпатичный: книги в коричневых обложках за стеклом ореховых шкапов, мягкий свет настольной лампы, удобная венская мебель, портрет Сталина над стулом хозяина кабинета. А почему-то мертвенной жутью веет на Василия Сергеевича, смертная истома ползет по хребту, сильно потеют ладони. Потому ли, что хозяин кабинета так повернул разговор? Или по каким-то другим, еще непонятным причинам?

— Вы ведь помните Жукова?

— Немного…

— Вспомните получше, Василий Сергеевич. Это ведь вы сигнализировали нам, что Жуков мешает вам работать и вообще мало проникся величием идеологии марксизма. Было дело?

— Да я же ведь… Я не отказываюсь! Да, писал…

— И хорошо сделали, что написали. Жуков сразу же признался, что он шпионил в пользу Японии, Австралии и буржуазной республики Гондурас. Видите? Человек мешал вам — истинному сыну партии, ученому-марксисту, человеку, преданному товарищу Сталину. И тут же… Вы обратите внимание — тут же! — владелец кабинета стукнул карандашом по столу, подчеркивая важность момента. — Тут же оказывается врагом народа и предателем! А вы, — улыбка в сторону Василия Сергеевича; улыбка, от которой хочется спрятаться под стол, — вы сразу же поняли, кто он, потому что применили какой метод? Да, правильно, метод диалектического материализма! Тот, кто стоит на правильной методологической основе, не ошибается! А потом был, кажется, Иннокентьев, верно?

Хозяин кабинета склоняет голову к плечу, улыбается чуть ли не кокетливо. Уж он-то помнит досконально, кто тут и что писал, на кого и с какой целью. Ох, наверное, грех… грех… Знал ведь, прекрасно знал Кислотрупов, что никакой он не враг народа, Иннокентьев, а только лишь неосторожный болтун. Знал! Но ведь мешал ему Иннокентьев, так мешал!

— Василий Сергеевич, что с Вами?! Вам плохо?! Сейчас кликну…

— Нет-нет! Не надо никого звать! Вы совершенно правы, я писал доно… заявление и на Иннокентьева. Я же все подробно объяснял…

— Конечно же! Несомненно! И в случае с Иннокентьевым ваша бдительность великолепно подтвердилась: Иннокентьев оказался диверсантом, хотел заложить мину под здание Министерства сельского хозяйства. Сознался, сволочь, у нас все сознаются! — и хозяин кабинета опять смеется. Тон его ясно показывает — уж мы-то с вами на одной стороне, мы с вами вне подозрений, это они, гады, наши общие враги, у нас сразу дают показания… Но интересно бы знать — а с Иннокентьевым он как беседовал? Какие были интонации? Ох, господи…

Хозяин вдруг резко нагибается, давит что-то на крышке стола. И внимательнейшим образом следит. Стук двери, вваливаются двое, замирают — большие пальцы рук на складках форменных брюк, непроницаемые лица.

— А что, товарищ Кислотрупов, как насчет того, чтобы чайку?!

— Я… А… Я… да-а… давайте.

— Ну вот и хорошо, и славненько! Товарищ Малинин, чайку! Так о чем это мы…

И наслаждается эффектом, негодяй! Как-то, во время такого же разговора, обронил: мол, что самое лучшее средство, чтобы подстегнуть революционный энтузиазм? Страх! Когда человек боится, у него и энтузиазм лучше. Он так искренне считает, на эту идею старательно работает — но ведь и наслаждается, скотина…

— Итак, что у нас получается? — опять склонил набок голову хозяин кабинета, ангельски заулыбался. И, не дождавшись ответа: — Получается, что три раза вам, Василий Сергеевич, кто-то мешал. Всякий раз наши органы помогали вам, и всякий раз оказывалось, что эти люди — враги народа, диверсанты эмигрантских подрывных центров и шпионы великих держав. А что следует из этого? — так же улыбнулся человек, а Кислотрупову показалось, что лицо у него вытягивается, превращаясь в звериную морду.