Когда стемнело, мы перешли в столовую, нам подали охлажденный суп, за которым последовал омлет. У них повар-француз, дворецкий, у Герцога имеется камердинер, у Герцоги горничная — плюс бесчисленная багамская прислуга. Мы вспоминали Биарриц и Лиссабон. Самое спокойное и исполненное интимности время, какое я с ними когда-либо проводил. Герцогиня называла меня Логаном, Герцог специально поднялся из кресла, чтобы показать мне особую стойку, которую он принимает, чтобы дальним ударом закатить мяч на „грин“. Разговор, что было неизбежно, вновь обратился к двору, Королю и Королеве, к их утомительной вендетте. Герцогиня, рассмеявшись, сказала: „О, меня они не выносят. Хотя на самом-то деле, их тревожит Дэвид. Ей приходится держать его как можно дальше от Берти“.

Герцог вяло запротестовал, однако я видел, что оборот, который принял наш разговор, ему по душе.

— Нет-нет, — сказала Герцогиня. — Они не могут допустить, чтобы ты жил в Англии. Будь ты там, Берти перестали бы замечать, забыли б о нем. Все глаза обратились бы к тебе, дорогой.

Как знать, возможно она и права? Я чувствовал, что Герцога так и подмывает броситься через столовую и заключить жену в объятья.

— По крайней мере, у нас все еще есть друзья, влиятельные друзья, которые не изменили тебе. Даже Уинстон сделает для тебя все, что сможет, дорогой, ты это знаешь. При крайней необходимости мы всегда можем позвонить ему.

Когда она произносила это, в ее глазах появилось нечто, сказавшее мне, что так оно и есть: власть и влияние даже отрекшегося Короля должны быть значительными, проникать в самое сердце общества. И я ощутил в Герцогине безжалостность, абсолютную решимость.

Когда мы покидали столовую, Герцогиня отвела меня в сторонку и, приблизив свое лицо к моему, сказала: „Логан, нам хотелось бы, чтобы вы считали себя un ami de la maison [130]“. Своего рода честь, я полагаю. Она источает странную сексуальную притягательность — даром, что не так уж и красива и обольстительна: идеальная глава семьи — если такие вам по душе.

Герцог и Герцогиня уехали в США, вернутся где-то в июне, и колония погрузилась в состояние летаргии, до крайности заразительное. Я телеграфировал в ОМР, прося отозвать меня, но мне было отвечено, что об этом не может идти и речи. Я чувствую, что даже мои письма к Фрейе становятся скучными, поскольку в ритме моей жизни почти ничто не меняется. Раз в неделю я сообщаю обо всех слухах и косвенных намеках. (Кому-нибудь это нужно? Кто, собственно говоря, хочет знать обо всей этой болтовне?). Играю в гольф со Сноу и другими знакомыми с базы; посещаю представляющие умеренный интерес званные обеды; дважды в неделю мы с Макстеем выводим II22 в открытое море, и Макстей проверяет команду в деле. Тем временем, по миру день за днем продолжает тяжкой поступью продвигаться война.

Вчера был один из наших дней на II22. Погода стояла не по сезону ясная, на заре в воздухе даже ощущалось подобие свежести. Эти короткие вояжи нравятся мне все больше и больше — быть может, во мне все же сидит некая морская жилка. Мы, пыхтя, медленно выходим из порта — я стою с Макстеем на мостике, — и все работяги и бездельники гавани останавливаются, чтобы понаблюдать за нами. Выглядит II22 образцово, флаги и вымпелы пощелкивают на ветру, люди на палубе одеты в тропическую белую форму. Все инстинктивно машут нам вслед. А потом мы достигаем устья гавани, Макстей отдает приказ прибавить ходу и мы ощущаем, как под ногами у нас с гудением оживает скрытая мощь двух двигателей. Корма опускается, изменяя наклон судна, винты вгрызаются вводу, мы хватаемся за поручни мостика. Внезапно появляется пенистая белая носовая волна, и мы под далекое эхо приветственных кликов с мола вырываемся в синюю Атлантику.

Иногда мы идем к Большой Багамской банке, иногда к Андросу или Абако, но любимый наш маршрут пролегает к веренице Эксумов — крошечных, поросших кустарником, низких островов с маленькими бухтами и полумесяцами пляжей из чистого, белого песка. Мы знаем, что никаких подводных лодок тут нет, но делаем вид, будто ищем их. В полдень мы встаем на якорь около какого-нибудь островка и завтракаем. Команда купается либо загорает. По временам, мы бросаем глубоководную бомбу или расстреливаем из „Льюисов“ пущенную нами поплавать пустую бочку из-под горючего, просто, чтобы напомнить себе, что идет война и что мы — малая составная часть борьбы за победу над нацистской Германией.

Вчера, поскольку день был спокойный и ясный, я решил после завтрака поплавать. Разделся, нырнул с носа и проплыл 150 ярдов, оделявших II22 от маленького островка. Вода была холодная, изумительно прозрачная. Я вылез на берег, побродил, подбирая странные раковины или куски выброшенной на берег древесины, приятно сознавая свою наготу на этом необитаемом острове и вспоминая, — что неизбежно происходит со всяким, — потерпевшего кораблекрушение, оставшегося с пустыми руками Робинзона Крузо

Островок возвышался над морем не более, чем на десять футов, растительность, покрывавшая его, состояла из мясистых кустарников, низкорослых, искривленных, с толстыми, оливково-зелеными листьями; там и сям торчало несколько кактусов и куп блеклого песчаного тростника.

Внезапно до моего сознания дошло, что на II22 происходит какая-то суета, и обернувшись, я увидел бегающих по палубе людей, услышал скрежет и лязг, сопровождающие подъем якоря. „Эй! — крикнул я. — Что случилось?“. Однако никто на меня внимания не обратил. Я зашел по пояс в воду, собираясь поплыть назад, когда взревел, пыхнув выхлопом, дизельный двигатель, баркас рванулся вперед и через несколько минут скрылся за мысом.

Я снова вышел на берег, сквернословя и гадая, чем вызвана такая спешка, что за сигнал они приняли и какого черта Макстей заигрался настолько, что забыл о моем отсутствии на борту. Я не так уж и тревожился: знал, что рано или поздно они меня хватятся и вернутся. Хотя, напомнил я себе, это зависит от степени неотложности дела, заставившего их уйти. Все может занять и несколько часов… И тут я услышал шуршание, что-то зашебуршилось в кустах, стоявших от меня в нескольких ярдах, на берег медленно, неохотно, вышла вперевалочку ящерица, игуана, фута в три длинной, и пощелкивая языком, направилась ко мне. Через пару секунд к ней присоединились четыре-пять других. Я отступал от них по пляжу к воде, инстинктивно, по дурацки прикрывая гениталии сложенной в чашу ладонью. Послеполуденное солнце жгло мои соленые плечи. Я пошвырялся в приближающихся ящериц раковинами и камушками, они остановились. Однако, как только я перестал демонстрировать агрессивность, снова потопали ко мне. Потом на другом конце пляжа показались новые игуаны. Я с криком бросился к ним, они неуклюже, в некотором беспорядке, отступили, но вскоре перестроились и снова пошли в наступление.

Спустя несколько минут на пляже было уже двадцать-тридцать игуан — языки поклекивают, мертвые глаза глядят на меня, словно ожидая чего-то. Я стоял, зажав в каждой руке по палке и гадая, что буду делать, если меня не снимут с острова до наступления ночи. Ящерицы не были страшны, настоящей угрозы они, вроде бы, и не представляли — все происходившее было просто формой вынужденного временного сосуществования. Голый человек и три десятка первобытных ящериц на пустом острове. Как будем жить дальше?

И тут II22 с ревом вернулся в бухточку, и на сердце у меня полегчало. Баркас с пыхтением подошел как мог близко, с борта спустили трап. Я прошел по воде и в несколько взмахов рук достиг баркаса, оставив позади моих не умеющих плавать друзей. Макстей помог мне подняться на борт, стараясь не дать своей физиономии расплыться в улыбке, и протянул полотенце.

— Очень смешно, Макстей.