Почему после оправдания де Мариньи дело было закрыто, хотя убийца все еще оставался на свободе?
Почему никто не заинтересовался Гарольдом Кристи?
Вот моя интерпретация того, что произошло на самом деле, — настолько непредвзятая, насколько мне это по силам.
Герцога — человека нервного и не уверенного в себе — смерть сэра Гарри повергла в состояние полной паники. По какой-то причине он не питал доверия к силам собственной полиции и боялся, что расследование затянется на месяцы. Остается только гадать, чем была вызвана потребность в скоропалительном правосудии. Существовало нечто, что могло выйти наружу? Так или иначе, каковы бы ни были причины, Герцог вызвал Мелчена, с которым познакомился во время своих прежних наездов в Майами. Не ясно, он ли попросил приехать и Баркера, однако спектаклем заправлял именно Баркер, а не Мелчен.
Де Мариньи Герцог недолюбливал — это было широко известно, — а вот к сэру Гарри питал теплые чувства. Все сплетники острова быстро пришли к согласию насчет того, что подозрение скорее всего падет на де Мариньи. Детективы из Майами отлично знали об этом с самого начала расследования — поэтому де Мариньи и вызвали так быстро в „Уэстберн“.
В какой-то момент Герцогу дали знать (вероятно через Кристи, который информировал Герцога о развитии событий), что существует возможность свалить, попросту говоря, вину за преступление на де Мариньи, причем так, что разумные основания для сомнений будут отсутствовать. Все, что требовалось детективам, это надежный человек, который доставит им четкие отпечатки пальцев де Мариньи. Герцог вполне мог и не знать, зачем им нужен такой человек: его всего лишь попросили указать кого-нибудь безупречного. Как насчет коммандера королевских ВМС? В итоге, детективы явились ко мне и изложили свою просьбу. Я ответил отказом, и потому им пришлось провернуть дельце из тех, какие они, несомненно, проворачивали в Майами и прежде, без посторонней помощи. В фокусе с брошенной пачкой сигарет присутствует нечто очень знакомое.
Однако, получив четкие отпечатки пальцев, они должны были дать Герцогу знать, что дело против де Мариньи состряпано и достаточно убедительным образом. У них имелся мотив и возможности, а теперь они могли „поместить“ его на место убийства. Это, должно быть, и стало темой разговора Баркера с Герцогом, когда последний в пятницу пополудни приехал в „Уэстборн“. Уверен, что разговор их состоял сплошь из недомолвок, тем не менее, суть сказанного была совершенно ясна. Баркеру требовался лишь кивок Герцога — его молчаливое согласие, — чтобы двигаться дальше. И такое согласие Герцог, надо полагать, дал. Он несомненно испытал большое облегчение и попытался, со своей стороны, навести на происходящее должный глянец: „Что ж, капитан Баркер, если вы уверены в фактах, не вижу смысла тянуть дальше“. И де Мариньи арестовали.
Герцог не знал подробностей и потому мог свалить все на детективов. В сущности, чем меньше он знал, тем для него было и лучше. Вот почему мой отказ привел его в такую ярость, и вот почему он гневно оборвал меня, когда я попытался рассказать, о чем просили меня Баркер и Мелчен. Он не желал знать. И мог себе это позволить.
Однако герцог Виндзорский отнюдь не является ни в чем не повинным простачком. Герцог сознавал, что затевается некая фальсификация, какие бы смутные представления он о ней ни имел, фальсификация, которая унизительным образом и вскрылась в ходе суда (на время процесса Герцог и Герцогиня сочли удобным покинуть Багамы и отправились в США).
Самое малое, что приходится признать, это что Герцог вступил в сговор, дабы взвалить на де Мариньи вину за убийство. Самое малое — герцог Виндзорский, губернатор Багам, бывший король Объединенного Королевства и Британской империи, повинен в заговоре, имевшем целью воспрепятствовать совершению правосудия. Самое малое. Это, как я говорю, наиболее мягкое истолкование из возможных. Возникает немало других, куда более мрачных вопросов. Макстей рассказал мне о версии де Мариньи: все сводится к деньгам, к Мехико и Веннер-Грену, однако эти утверждения совершенно недоказуемы. Пока же, вот каковы факты, стоявшие за арестом Альфреда де Мариньи и судом над ним.
Но у меня никак не идет из головы прощальное слово Герцогини: „Иуда“. Почему она назвала меня Иудой? Я никого не предавал. Я действовал, исходя из своих представлений о чести и предполагая наличие такой же чести и в Герцоге. Чем больше я думаю об этом, тем больше уверяюсь в том, что „Иуда“ относится к будущемупредательству. Теперь я знаю некую тайну герцога Виндзорского — опасную, способную нанести немалый вред тайну его косвенной прикосновенности к подбрасыванию ложного доказательства. Герцог и Герцогиня — в любом случае пожираемые паранойей, — полагают, что я могу обнародовать ее или пригрозить, в один прекрасный день, что обнародую. Ныне в моем все разрастающемся списке врагов появилось два новых имени: я в состоянии причинить этим людям вред — и потому заслуживаю всяческого презрения.]
Телеграмма из ОМР. Мне предписано немедля покинуть Багамы. Завтра вылетаю в Майами. Быстро сработано.
[ЛМС вернулся в Англию под конец июля. Перед тем, как приступить к исполнению своих обычных обязанностей в ОМР, он получил месячный отпуск. Не лишено интереса: никто официально не попросил его написать отчет о восьми с половиной месяцах, проведенных в обществе Герцога и Герцогини, или изложить свои сомнения по поводу того, как велось дело об убийстве Гарри Оукса. Герцог и Герцогиня оставались на Багамах до конца войны.]
В поезде на Бирмингем, дождь со снегом пятнает окна. Маленький мальчик, сидящий напротив, спрашивает меня, офицер ли я, и я отвечаю: да. Вы служите во флоте? Да. Ладно, а где тогда ваш корабль? Хороший вопрос. Мать шикает на него: не приставай к джентльмену. Ему было бы, наверное, интересно узнать, что данный офицер королевских ВМС направляется на базу ВВС, чтобы научиться прыгать с парашютом.
Никто иной как Вандерпол объявил мне на прошлой неделе, что я должен пройти эти курсы. „Могу я спросить зачем?“ — поинтересовался я. „Мы считаем, что это может пригодиться“, — вот все, что он сказал. Я спросил у Яна, не затевается ли нечто особенное, но тот ответил, что ему ничего не известно. Может быть, приближается вторжение? После ухода Годфри [131]Ян уже не настолько au fait [132]секретов отдела. Так или иначе, хоть какая-то перемена, и я рад возможности вырваться из нашей конторы.
Фрейя со Стеллой, умницы, пришли на Юстон, чтобы проводить меня. Стелла спросила, буду ли я коричневым, когда вернусь, я заверил ее, что не буду. При моем июльском возвращении покрывавший меня загар страшно заинтриговал ее. И должен сказать, когда я прижимался к бледному, веснушчатому телу Фрейи, то выглядел каким-то темным мулатом. После стольких месяцев, проведенных вдали друг от друга, наши сексуальные желания словно обновились. Фрейя то и дело отбрасывала простыни и разглядывала меня, — как будто мое голое тело ее завораживало. Мы с ней раз за разом, в любое время дня, ускользали для быстрого соития. Пятиминутное специальное обслуживание, так это у нас называлось. „Как ты насчет пятиминутного специального?“ — могла спросить Фрейя после ленча. Стелла колотила в запертую дверь и кричала: „Что вы там делаете?“. „Папа немного устал, дорогая“, — отвечала Фрейя, пока я, с дурацкой ухмылкой на физиономии, употреблял ее сзади.
Странно снова, двадцать лет спустя, ехать в Бирмингем: какой ужас внушали мне мои возвращения домой по окончании триместра. Я должен явиться на базу ВВС в Клеркхолле для прохождения двухнедельного курса парашютизма: несколько дней тренировок, потом пять зачетных прыжков. Кто-то сказал мне, что идея принадлежит не Вандерполу: похоже, скорее, Рашбрук [новый глава ОМР] заваривает некую кашу — или еще какой умник. Ян пояснил, что ОМР пытается расширить свой modus operandi [133]. „Мы вскоре окажемся на европейском континенте, — сказал он. — Нельзя же так и сидеть на лаврах“. Ян какой-то пасмурный: он и так-то довольно мрачный хрыч, но после моего возвращения выглядит совсем замкнутым, раздражительным. Cherchez la femme? [134]