— Что в этом плохого?
— Я и говорю: прекрасно! Не пьет?
— Как все.
— Ну да, как все. Разве могло быть иначе! Как все! А в результате — положительное явление. Такого не погонят ниоткуда. Живет по принципу: «Не высовывайся!»
— Что ты завелся? Ты его знать не знаешь.
— А его и знать не надо. Его трудно не знать! Он как все, как все, как все! — на три стороны воскликнул Сергей. — Просто жалко, что у вас с ним чего-то… не получилось, как я понимаю. Это же такая удивительная перспектива жизни: квартира, машина, связи… Самое главное — связи. Ты знаешь, что сейчас уже для всех главное это?..
— А ты сам-то хватаешь звезды с неба?
— Я?!
Сергей умолк. Шагал, уронив в исступлении неоцененную миром голову.
Конечно, если просто взглянуть: для Эльвины тот парень не так себе и надо бы, что называется, сменить пластинку. К тому же, отторгая этот гнусный мир, отторгаешь вместе с ним и девушку…
Однако нота вселенской скорби была взята высоко.
— Стремятся многие, — подлила масла в огонь Эльвина. — Говорить, кстати, теперь умеют все, а машину может купить не каждый. Неизвестно еще, что получится.
— А надо обязательно знать наперед, что выйдет? Жетончик получить? — взорвался Сергей. — Да и что, по-вашему, должно получиться? Лауреат? Деятель? Признанный награжденный человек? А через некоторое время окажется, что все дела ныне почитаемого человека были не во благо, а во вред! А как оценить дела отшельников? — Сергею припомнились разговоры об отшельничестве в доме на Архангельской, 13: там об отшельничестве рассуждали много. — Их дела не взвесишь, они не материальны. Но люди к ним шли, несли горе свое. Был такой… выпало из головы… старец один. Так к нему и Толстой и Достоевский за словом ходили!
— Становись отшельником, кто мешает?
Мысль об отшельничестве Сергею давно нравилась, но… воображение подводило: тотчас подсовывало к нему в скит, полный разных мудрых книжек, девушку… и далее рисовалось все такое, весьма отдаленно связанное с иночеством.
— Я человек действия.
— Мнишь ты о себе…
— Ну и что, что мну… мню то есть. Думаешь, этот твой не мнит?! Если на то пошло, все лицо выражает лишь одно — самодовольство. Как им о себе не мнить! — нападал, сдерживая гнев, на какую-то незримую людскую массу Сергей. — Они же считают, что все в жизни поняли: иди — где короче, бери — что поближе!
Эльвина вдруг потупилась.
— Со мной, конечно, не легко, — проговорил Сергей. — Но ведь это потому, что мне самому трудно. Мне жить — трудно!
Исхудавшие Сережины плечи приопустились, видимо намучившись под непосильной ношей великих противоречий.
— Всем трудно, — вздохнула коротко Эльвина.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — пытался хоть как-то объясниться Сергей, — но меня сама Жизнь волнует! — Он горячо ткнул себя в сердце, так изболевшееся за человечество. — А милое большинство — собственная жизнь! Что покушаю, что надену: у кого-то есть, у меня нет…
— Надоели мне эти ваши разговоры…
— Какие это «ваши»? У меня только мои…
— Хочу просто нормально жить.
— И я хочу просто. Только просто и нормально…
— А я хочу просто и нормально! Прости, мне домой надо. Я на подготовительные хожу, хочу на вечернее в институт…
— На вечернее?! — искренне изумился Сергей. — Зачем тебе?! Пять лет сидеть все вечера на занятиях, жизни не видеть! Нет, если бы у тебя была цель, мечтала о чем-то — другое дело! Но ведь тебе же просто хочется стать женщиной с положением! Будет у тебя положение — ну и что?!
— Пусти, люди смотрят.
Он и не заметил, как схватил ее за руку.
— Будь проще, Эльвина, — прямо и насмешливо поглядел в глаза девушке Сергей, — стань собою!
Это были слова Мастера. «Будьте проще, будьте собою», — говорил тот назидательно и требовательно. Фальин первым подхватил их: «М-м, чувачок, стань самим собою», — посоветовал он как-то разгорячившемуся вдруг Косте Лапину. Костя вмиг стал кем угодно, только не собой: даже кожа на волосатых руках пошла пятнами.
— Поужинать перед занятиями я должна, как ты считаешь? Халат еще нужно дошить — на работе не в чем… — она тоже смотрела прямо, не пытаясь высвободить руку, держа локоток приподнято, почти на уровне кисти, как это делают в балете. По ее покатому плечу, изгибу руки, словно по голой ветви, могли бы скатываться капли…
— А как у вас с величием души?! — горько и хлестко влепил Сергей строку известного поэта. — Все остальное, кажется, в порядке. Но не играя в поддавки и прятки, а как у вас с величием души?
Она уходила, ставя выворотно ноги, чуть приподнимаясь на каждый шаг. Невысокая и в то же время длинненькая. Натянутая, как струна, прекрасная. Так и не оглянулась, сколь Сережа ни вперивал свой магнетический взгляд. Так и скрылась в подъезде.
А он остался, и по его неожиданному ощущению — в полных дураках! Сама мысль, что кто-то на кого обратил внимание, его совершенно не воспринял, казалась невероятной. Он ведь распахнул свой внутренний мир… Тот мир, с которым соприкоснуться, может быть, многие за счастье почитают! А она как шла себе, так и… Даже заглянуть в него не попыталась. Какая вопиющая глухота, хотя с виду натура тонкая — певучее что-то есть в облике ее, что-то от морского всплеска, от деревца с тонкими ветвями…
Забирала внутренняя ломота, хотелось что-нибудь сотворить. А не залезть ли, подумал Сергей, не постучать ли в ее окно на девятом этаже? Жалко, водосточной трубы нет. Лоджии без металлических решеток, бетон, не уцепишься. Он даже за угол завернул — голая стена. Пока прохаживался — поостыл, ясно представил, как падает с долгим криком… Успокоил душу тем, до чего в данной ситуации явно мало бы кто додумался: снял с головы шляпу и с силой пнул ее. Широкополая шляпа, описав дугу, спланировала в лужу. Поднял, отряхнул, приладил на прежнее место. Лоб неприятно обволокла волглость.
Не по-ни-ма-ют!.. — стучало в его висках. Только подлинно чуткая вибрирующая душа способна внять, соединиться с его душой… Хотя пониманием ли называется то, чего он добивался? Пониманием ли?.. НЕ ПО-НИ-МА-ЮТ!!!
Костю издергали: поминутно кто-нибудь заглядывал, спрашивал Сергея — на что он им всем? Костя способен отрешиться и работать при любом шуме, только бы лично к нему не приставали. Поймал себя на ненужном беспокойстве, сосредоточился на кончике носа.
Сергея на лестнице и в коридоре, пока шел до своей комнаты, человек десять остановили со словом добрым, советом. Комсорг института Роман окликнул: «Старина, я был у ректора…» В тусклом мягком голосе Романа, в рябоватом лице, грузной фигуре была та постоянная усталость, за которой всегда чувствуется и сила, и способность взорваться. Но сила эта, видимо, сознательно сдерживалась, береглась, чтобы не мешать другим, не цеплять ненароком, не давить. «По-моему, дела можно поправить». В полуулыбке Романа Сергей узрел какую-то смиренную ироничность по поводу необходимости собраний, разбирательств… И Сереже захотелось лишь одного: быть очень хорошим. Откуда-то взялся рядом профорг Леша Кузьмин. С белозубой кроличьей улыбкой, потирая руки, как-то чуть привскакивая, Кузя говорил: «Очень переживаю за тебя. Такая неожиданность, я просто ошеломлен! Это недоразумение. Мы принимаем активные меры». Из-за спины знакомо сжали руку повыше локтя пальцы Андрюши Фальина: «М-м, чувачок, надо выстоять!»
Когда-то, еще во времена вступительных экзаменов, Сергей увидел Андрюшин альбом с фотографиями. Фальин показывал альбом Косте Лапину. Крупная надпись на его титульном листе гласила: «Я БЫЛ ИХ КУМИРОМ». Сфотографировал Андрей и Костю, чтобы, вероятно, поместить его карточку среди прочих своих почитателей. Тогда было много впечатляющих людей. В фойе общежития, обнажив торс Аполлона, стоял постоянно у мольберта с кистью в руке красавец, который учиться собирался вовсе не живописи, а игре на альте. Когда его спрашивали: «Как дела, жизнь?» — неизменно и серьезно отвечал: «Очень доволен собой». По коридору общежития пробегал юноша с пылким и дерзким взглядом, с легкими разлетающимися кудрями и в куртке с разными по величине и цвету пуговицами — это был поэт! Левка Фридман, кося левым глазом, отчего его взгляд упирался собеседнику в живот, почти с порога заявил: «Я гений, чуваки». Причем устало, словно давно осточертело бремя гениальности. Был еще отрешенный полубог с лицом, будто бы скованным не доступной никому думой. Низкорослый, носатый Корник, которому стоило войти своей чаплинской походкой в комнату, как пространство вокруг наполнялось миражами десятков женщин, якобы совершенно пораженных его, Корника, чудовищными мужскими возможностями. Ну и конечно, Олла, пылкая, трепетная и очень умная… И всех их Андрюша скоро — сфотографировал.