Олла по-прежнему пребывала в нескончаемых эйфорических импульсах неземного происхождения, но все заметнее делалась просто ладненькой, весьма смазливой, кокет-дивой, вздорной обаяшечкой с ямочками на щеках. С недавних пор она стала называть себя Машей — как выяснилось, и писалась по паспорту. В школе ее сначала звали Мариоллой, потом первая часть за ненадобностью отпала, осталась вторая, никакого отношения не имеющая к подлинному имени. Но вот оно восстановилось в первозданном виде. Это и понятно: Фальин теперь проповедовал народ и простоту! Впоследствии, предполагал Костя, такие становятся преуспевающими склочными дамами, замуж выходят за невзрачных, покорных, но работящих мужиков, которыми всю жизнь помыкают. А пока время хлопотать о замужестве не приспело, можно было жить минутой. И Олла-Мария, как истинное мерило сиюминутных ценностей, посматривала в сторону парня, которого когда-то называла «семнадцатилетним эмбрионом», поглядывала, чувствуя бабьей сутью, что сделала промашку!
— Чуваки, — вошел Левка Фридман с чайником, — в четыреста шестой куртку финскую предлагают…
— Женская или мужская?
Куртка Лапину была не нужна. А вопрос возможности связи с неземными цивилизациями волновал. Хотя он и противился внутренне всему тому, вокруг чего возникал ажиотаж, приходил к распространенному мнению: представители иных цивилизаций на земле должны были побывать. Иначе и нам нечего рыпаться, пытаться достичь иных пределов. В природе нет единичных экземпляров, рассуждал Костя, поэтому нельзя предположить, что мы, чаша цивилизация — исключение. Должны существовать цивилизации как несравнимо высшего, так и низшего уровня развития, нежели тот, на котором находимся мы. Но если их представители не смогли достичь пределов нашей планеты, выходит, расстояния, созданные природой, непреодолимы. Тогда нечего и нам мечтать… Однако в большей степени Лапина волновало происходящее на земле. И не только на земле вообще, а и в людях, которые его окружали, в самом себе. Для него все это было неразрывно. От неспособности выговориться вслух он ушел в комнату, высказываться на бумаге — так, он считал, мысль становилась более определенной.
«Вспомнилось после разговора на кухне, — записывал Лапин, — как театралы собирались играть спектакль на сцене, устланной ликами русских святых. Помню, как Сергей взахлеб объяснял, что это должно выражать отношение русского народа к своим святыням. На сегодняшний взгляд, мне кажется невероятным, но я точно помню, что тогда мне вся эта затея показалась небезынтересной. Действительно, думал я, не всегда мы были бережны со своими святынями, не берегли святое в себе. Дело в том, что Сережа и меня хотел причастить к их затее: не знаю, кому это пришло в голову — его учителю или ему самому. Сам он намеревался быть помощником постановки, как бы подручным режиссера. Не знаю, чей именно образ я там должен был воплотить, по-видимому, это было не важно. Важным было то, что у меня якобы дремучий медвежий облик, и вот если, как фантазировал Сергей, которому учитель его внушительно растолковал смысл, если меня, такого вот, одеть в косоворотку и начищенные дегтем сапоги и я буду топать будто бы в подпитии по иконам, то все само за себя будет сказано. И это мне тогда показалось небезынтересным, выразительным, талантливым. И только потом я подумал: при чем здесь автор «Бесов», свято веровавший в свой народ? При чем здесь сам я? Или мой дед, который как раз и ходил в сапогах, смазанных дегтем? Во имя чего все это?..»
К полуночи явилась Люся. На вахте ее не пропустили — вызвала Сергея через возвращавшихся в общежитие. Зашептала таинственно:
— Я познакомилась с одним человеком очень сложной судьбы… Вернее, я ее давно знаю. Тебе необходимо с ней встретиться. Она тебя сейчас ждет.
— Сейчас?! — Сергей не на шутку растерялся: больно много в Люсе непривычного возбуждения. Да и странно, среди ночи кто-то ждет… — А зачем?
— Она даст совет. Ей пришлось в жизни много бороться, отстаивать правду, терпеть лишения… Она просила, чтоб ты пришел с каким-нибудь другом.
Неожиданная Люсина решительность и мистическая таинственность передались Сергею. Позвал Лапина. Пошли. В темноте, дворами, закоулками. Шли быстро, молча, в некотором оцепенении.
Точно так, ночью, они ходили с Люсей на Архангельскую. Сергей сейчас ожидал увидеть такую же странную, словно отгороженную от общей, жизнь, таких же приветливых людей, держащихся друг друга… Только эти должны быть «много пережившими, перестрадавшими…»
Дверь открыла аккуратная вежливая старушка. Голосом тихим, чуть подрагивающим сказала:
— Проходите сюда, вас ждут.
У Лапина неестественно вытянулось широкое его лицо и запали щеки. Сергей чувствовал, как сама собой выгнулась спина. Переглянулись, вошли.
В пустой, голой почти комнате — женщина на инвалидной коляске. Темноволосая, с ровным пробором и гладкой укладкой. Скулы от худобы выпирали. Глаза смотрели прямо и жгуче — гвоздили.
— Садитесь, друзья мои, — указала она на скамеечку напротив.
Друзья присели. Воцарилось молчание. Ждали, глядя снизу вверх. Был слышен гул канализационной трубы.
— Мне пришлось много испытать и вынести, меня преследовали… Но я всегда добивалась своего! — прозвучал надтреснутый голос. — Подай! — женщина резко протянула в сторону Люси, сидящей в сторонке, руку.
Люся зачем-то подала ей веник.
— Возьми, — приказала женщина Сергею.
Сергей не ожидал такого поворота дела. Помедлил, взял веник.
— Попробуй сломать.
Сергей уже заподозрил, к чему все клонится. Покосился на Лапина. Стал пытаться веник переломать.
— Не можешь! — торжествующе выдохнула женщина. — А теперь попробуй ты, богатырь, — велела Лапину.
Лапин, спрятав глаза, с мукой на лице поусердствовал: ничего делать специально для виду он не умел. Положил веник перед собой.
— А теперь развяжите и увидите, как легко вы переломаете весь по прутику!
В темных впадинах, разделенных переносицей, глубоко в глазах загорелись две дужки маленьких электрических лампочек.
— Теперь понятно, как легко вас сломать поодиночке и невозможно всех вместе!
Сергей серьезно и насупленно покивал, торопливо пообещал руководствоваться, поблагодарил. Поднялся — в общежитие, мол, не пустят… Встал за ним и Костя, до того все сидел неподвижно и тяжело сопел.
На улице у подъезда Сергея словно прорвало — ударился в смех, в ненормальный какой-то надрывный гогот, чуть не валясь с ног, то и дело цепляя Лапина за плечо. Подступило чувство, что творится с ним жуткая нелепица.
Утром же все казалось Сергею еще более нелепым: весь вчерашний день. То одно выплывало, то другое выпрыгивало… чего-то дергался, говорил… Это свидание с Эльвиной!.. Метал бисер! Зачем? Добивался ответного чувства? Какого ответного? У него-то оно, чувство, разве есть? Разве ему действительно так уж нужна Эльвина? Нет же… Ну, милая, похожая внешне на ту, которая представлялась в мечтах. Но только лишь похожая, а не та. И это сразу было ясно. Хотя как сказать, что-то все-таки к ней потянуло… Если б она распахнула свои чувства… А может, дело в том, что только этого и надо было: стать нужным ей.
А день предстоял… непредсказуемый.
Влетел Борька Чибирев. С «дипломатом». Видно, для родителей — поехал на занятия. На шее, из-под рубашки, пурпурный шарфик. Русые кудри промыты — при движении головы красиво вздымаются. Юный Есенин, только нос поострее.
— Еще не встал? Говорят, собрание будет? В два? Может, и обойдется, а?
— Лежу, думаю, каково просыпаться человеку в камере-одиночке перед судом… или казнью? Надо ведь все равно вставать, рубашку надевать, пуговицы застегивать…
— Юмор у тебя… Вставай, я мясо принес! Сейчас нажарим, поедим хорошенько! А после пущ-щ-щай разбирают!
Сергей и Боря, напитавшись жареной говядиной, сидели справа на эстрадке, у стены. А посередине, за столом — новый проректор, декан и сравнительно недавно появившийся руководитель курса.