— Я хочу с тобой… Туда можно… кем-нибудь… на работу устроиться?.

«Родная ты моя! Люблю тебя!» — хотелось закричать на весь лес, подхватить ее на руки и закружиться смерчем. Да так душа, видно, переполнилась, отяжелела, что глаза стали застилаться мутью, к горлу подкатил комок. И я всего лишь прошептал:

— Светка ты Светка, Светка ты Светка…

Пришел из леса домой, когда еще смеркалось: было твердое намерение поговорить с мамой, рассказать обо всем. Настроился, подобрал слова. Мама, довольная моим ранним приходом, замешала блины, которые я очень любил, принялась печь. Проголодавшись до посасывания в желудке, сворачивал я их, горяченькие, рулончиком, смачно макал в масло, ел. Настрой размяк, да и не мог выложить в этот момент страшную свою правду. Так и лег спать.

С темнотой хлынул дождь. По окну вразнобой барабанили капли, царапали в порывах ветра стекло.

Утром за мной приехали. Было мозгло, заиндевелое солнце едва дотягивалось до сырой земли. Мама не плакала, не рыдала, она просто не могла, постичь того, что происходит, лишь глаза каменели в вопле.

Вся округа нас оплакивала, жалела. Хыся ненавидели, многим в жизни он досадил, легче людям без него дышалось. О нас говорили почти как о героях. Хулиганства, воровства в счет не брали, вспоминали лишь хорошее. Рассказывали, дня через три-четыре о нас судачили уже и в Городе, и на Новостройке. Случай перерос в легенду, где мы получались этакими святошами, решившими покончить с бандюгой, с которым милиция совладать не могла. И, надо заметить, следователь наш как-то сказал: «Да, облегчили вы своему участковому жизнь…»

Мне и Валерке школа дала отличные характеристики. Учителя были ошарашены, изумлены: как это ребята, хорошо успевающие и вполне приличного поведения, могли совершить столь тяжкое преступление. Но одно дело симпатии, другое — закон. А статей и пунктов набиралось немало. Только общий иск по кражам составил восемь тысяч рублей! Мы таких денег, конечно, в глаза не видывали. Сбывали все второпях, дешево, за бесценок. И большую часть Хысь себе забирал. Срок лишения свободы получили мы одинаковый: по десять лет на брата. Во время следствия, суда как подельники-соучастники находились мы отдельно, а после все четверо попали в нашу же городскую «малолетку». Мы старались держаться вместе, но контактовать нам было нелегко: Женька рвался верховодить — только у него не получалось, петушистый больно; Валерку крепко скрутила досада на жизнь — тень-тенью ходил; Мишка метался от одного к другому, особо не переживал, прибивался больше к Женьке, с тем было надежнее и проще. Меня поначалу тоже сильно угнетала мысль о будущих годах, но постепенно она рассосалась. Я много думал о себе, о том, что же произошло со мной, и о том, как бы надо жить. Память копошилась в прошлом.

Вспоминались бесконечные выпивки — большого наслаждения от вина никогда не испытывал, наоборот — противно было; драки — не приносили радости победы, давить в себе чувство жалости к битому приходилось; воровство, деньги, таким путем добытые, без зазрения совести тратить не мог. Не покидало меня ощущение необязательности происходящего: можно так, а можно иначе — какая разница. С душой своей мы вроде как врозь жили: я двигаюсь, стараюсь выглядеть, она смотрит — болеет.

В памяти сладостью отзывались, силы придавали те минуты, где душа всецело оживала, без оговорок.

На лето я всегда уезжал в деревню, к дяде. Добраться туда не просто: сначала до райцентра на автобусе, а дальше — на чем бог пошлет. Ну, обычно попутка подворачивалась быстро: выйдешь к мосту — едет, проголосуешь — остановится, довезет. А однажды поехал — тринадцать лет мне было — дотемна у моста простоял — и ничего. В этом поселке, райцентре, тоже есть родня. Можно было остаться, переночевать. Но мне страсть как хотелось к дяде Василию, чтоб утром уже вместе пастушить. И я отправился пешком. А путь не ближний — пятнадцать километров! Иду, хоть ночь и звездная, но все равно темень, а дороге конца краю нет. Кажется, вот поднимусь на гребешок холма — и там внизу замаячат темные домишки. Поднимаешься — на донышке глубокой ямы лишь дорога чуть белеет и далеко впереди срезает небо новый гребешок. А в каждом ухабе мерещится притаившийся человек, куст чудищем смотрит, а в роще лесные люди поджидают — верить начинаешь, есть такие. Отгоняешь жуть, храбришься, а внутри все тает, сердце трепещет, как у птенца. А на подходе, поодаль от дороги, — могилки. Тут и вовсе захлестывает, лезут в голову страшные истории. Но я дошел и был вознагражден: все так удивлялись, радовались мне, охали да ахали, и оказалось, что утром дядя Василий погонит скот в другую деревню за сорок километров и, конечно же, возьмет меня с собой! Спать устроился на вышке — привязал к ноге веревку и спустил ее в сенки над дверью: боялся, забудет разбудить дядя Вася второпях или тревожить не захочет. А так выйдет, упрется глазами в веревку — поневоле подергает. Когда следующим вечером мы пригнали скот, я едва сполз с коня, ноги подкашивались, зад одеревенел и, не в силах снова сесть в седло, обратно ехал на попутном мотоцикле. Но был счастлив и вполне доволен жизнью. Заготовитель, как выяснилось, на меня тоже выписал наряд, и ко всему прочему удовольствию я еще и деньги получил. Купил на них платье сродной сестре в ее день рождения, и был счастлив втройне, осознавая себя тружеником и взрослым человеком. Прошедшим летом у меня не выводились деньги из кармана, но мне и на ум не пришло кому-нибудь сделать подарок. А если бы и сделал — мало радости от того получил.

Часто вспоминался сам дядя Василий: сидит на самой спокойной, надежной лошади, «беломориной» попыхивает, поглядывает задумчиво, в глазах и грусть и тихая улыбка… Неспешный человек, неразговорчивый, к лошадям привязан, ничего особенного в нем вроде нет, а тянуло к нему — теплота от него исходила, любовь…

Мне Сашка Кулебякин письмо прислал, где писал: «Главное в жизни — любимое дело найти!» Может, так… Мудрец он, Сашка. Главное, неглавное, но глядя на дядю Василия, и даже на самого Сашку, можно твердо сказать: есть у человека любимое дело — жива его душа, крепка.

Снова и снова, в сотый, тысячный раз проживал я памятью тот последний день: дорогу, мужика с конем, удивление свое, Светку…

И вновь наступало просветление, понималось: сколь много может принести человеку совсем вроде бы немногое, но увиденное открытым сопричастным взглядом. И как важно стряхнуть шоры с глаз: видеть, замечать — душу же надо кормить, иначе она обречена на усыхание и хворь. И что значит для человека любовь, тепло другого человека. Читая Светкины письма, где писала она и о делах, и о мыслях, и о чувствах, я ощущал себя великим счастливцем!

Мамины весточки были и радостью и мукой. Как проклятье смотрел на меня тот тяжелый окаменелый взгляд. Так-то немного хорошего она видела: муж, отец мой, бросил нас, когда я маленьким был еще; мыкалась со мной, ребенком на руках, по квартирам. Потом дом ставила, тоже сколько сил угрохала! Наконец, немного обжилась… И все для кровиночки своей единственной старалась. А кровиночка отплатил: хлебала мать горе ложкой — черпак подал. Как-то однажды завела она разговор насчет одного человека, который мог бы с нами жить: мне отцовские руки нужны и ей легче. Я не то чтоб против был, но какая-то злинка взыграла. Ответил: мне, мол, без всяких отцов хорошо. А самому ведь хотелось отца. Приду, бывало, к Валерке — у них дома инструменты разные: слесарные, столярные — так зависть возьмет, аж сердце защемит; отца охота. В общем, тот человек у нас не появился. А теперь она одна совсем осталась. С чего ради я считал нормальным, что мама для меня только живет? Не умел о ней подумать, разглядеть заботы, сложности… Почему мы задним-то числом умны?!

Потихоньку в сознании очищался, выкристаллизовывался взгляд на себя. Не всему находились слова, но как озарение постигалось: надо заботиться о своей душе. Непрестанно глядеть внутрь себя, проверять желания, поступки по тем лучшим чувствам, которые тебя иногда посещают. Помнить о том, что полнило тебя, насыщало, давало жизнь, а что откликалось пустотой и нездоровьем. Грязная душа, как и тело, не дышит, червоточит; дурная пища в душе, как и в желудке, вызывает колики… О родстве не забывать: в нем — ты.