— Я могла бы сама заплатить за пальто и ботинки, — тихо произнесла она.

— Да, — мягко согласился он.

— Если бы ты не потерял память, все было бы по-другому. Но ты потерял ее, и тебе не нужно искупать свою вину.

— Да, Джеллис, но все же я буду делать это. Я хочу быть тебе нужным. Сейчас легко проявлять щедрость. Жаль, что я не был таким щедрым раньше. Или что вел себя неправильно. Наверное, тогда… — Он замолк и сделал странный жест, словно отряхивался от чего-то.

— Не надо, — быстро попросила она. — Давай не будем об этом говорить.

Он кивнул.

— А куда мы пойдем за елкой?

— В лавку зеленщика. Это там, впереди.

— А этот зеленщик… не слишком любопытный?

Джеллис улыбнулась и покачала головой.

— Тогда держи меня за руку. Меня так долго не было, и мы…

«Любовники? И безмерно счастливы, что снова вместе?»

—… счастливы, что снова соединились, — закончил Себастьен фразу. Однако вряд ли можно было назвать его голос счастливым. Скорее печальным. И подавленным.

«А что я скажу жителям деревни, когда к нему вернется память? — Джеллис не знала даже, что и подумать. — Наверное, мне придется придерживаться старой версии, что он что-то там исследует… И будет время от времени приезжать, чтобы проведать ребенка…»

Она тихо, как всегда, поговорила с зеленщиком. С Себастьеном она разговаривала по-французски. И не совсем была уверена, удалось ли ей скрыть тоску, светившуюся в ее глазах, когда она смотрела на мужа.

Себастьен заплатил за елку — самую большую, которая оказалась в магазине, набрал великое множество овощей и все упаковал, когда они завершили обход по магазинам.

Зеленщик предложил доставить им елку. Сказал, что ему это по пути.

Себастьен поблагодарил его на страшно ломаном английском, и Джеллис закусила губу.

— Что еще будем покупать? — неуверенно спросила она, когда они вышли на улицу.

— Мясо. Твой холодильник завален консервами, но приготовить суп не из чего… — Они проходили мимо стайки местных сплетниц, и Себастьен быстро переключился на французский. Потом одарил женщин очаровательнейшей улыбкой, и те расступились, пропуская их с коляской. Одна из женщин, очевидно, самая смелая, насколько могла, задержала их продвижение вперед и даже сумела взглянуть на младенца и бросить косой взгляд на Себастьена. Глаза его удивленно вспыхнули, женщина покраснела и отошла в сторону.

— Наверное, у тебя горят уши?

— Еще как! — согласился он. Остановившись возле лавки мясника, он приказал ей: — Подожди здесь. Я вернусь через минуту.

— Не думаю, что мясник говорит по-французски, — немного удивленно предупредила его Джеллис, но Себастьен лишь молча поглядел на нее из-под ресниц.

— Мой английский все время совершенствуется, — надменно произнес он. — В любом случае я могу и указать… — и оставив Джеллис с легкой улыбкой на устах, он исчез за дверью лавки. Из нескольких магазинчиков доносились веселые песни. Джеллис посмотрела на серое небо и подумала, что скоро снова пойдет снег.

«Останется ли он здесь на Рождество? Будут ли под елкой подарки? А индейка?» Она не знала, как его об этом спросить. Но пока они брели домой, эти мысли отравляли ей настроение, ее мучили предчувствия, от которых она никак не могла избавиться.

Себастьен зажег огонь в камине, а Джеллис разобрала покупки. Получился настоящий спектакль, в котором участвовала вся деревня. Но все же что-то было не так. Как-то слишком претенциозно, вроде напоказ.

Привезли елку, ее установили и украсили игрушками, которые Себастьен купил в Дувре. Но все же царила какая-то напряженность и грусть. На улице среди людей им было как-то легче. Но здесь, дома, стало не по себе. Джеллис хотелось прикоснуться к нему, обнять, рассмеяться вместе с ним. Она жаждала разделить их общие воспоминания, воспоминания, которые теперь покинули его.

Они не слишком много говорили, однако не раз Джеллис ловила на себе его взгляд. Между ними снова нарастало напряжение, и с каждым часом оно становилось все более гнетущим.

Джеллис не знала, отчего так скован Себастьен, может, потому, что понимал, что она чувствует, и боялся, что Джеллис что-нибудь выкинет, скажет нечто такое, что все изменит. Она знала только то, что долго этого не выдержит. Разговор между ними стал еще более зыбким, случайные прикосновения — кошмарными, и Джеллис становилась все более рассеянной и забывчивой.

Она отправилась спать, плохо представляя себе, как ей удалось пережить этот день. А утром, ни о чем не думая и ничего не видя вокруг себя, она вошла в ванную и увидела там Себастьена. Он брился. Торс его был обнажен, лишь бедра обернуты полотенцем.

Застыв в дверном проеме, с остановившимся взглядом Джеллис. смотрела, как он соскреб последние хлопья мыльной пены с подбородка, промыл в раковине бритву. Неожиданно она вскрикнула с непонятным для самой себя отчаянием. Он замер и пристально посмотрел на нее в затуманенное паром зеркало. Глаза его сверкали.

— Извини, — хрипло произнесла она. — Я просто зашла, чтобы взять кое-что. — Пряча от него глаза, она торопливо схватила маленькую корзинку, а Себастьен в этот же миг взялся за полотенце. Руки их соприкоснулись… и все разумные доводы разлетелись вдрызг.

Снова вскрикнув, Джеллис выронила корзинку, плотно закрыла глаза. Себастьен крепко сжал ей руку.

— Джеллис, — сдавленно произнес он, потом выругался, выронил бритву и притянул ее к себе.

Прижавшись к нему, встревоженно глядя ему в глаза, она прерывисто вздохнула и поцеловала его. Она не могла, да и не хотела сдерживаться. Он был нужен ей.

Себастьен не оттолкнул ее, только застонал, прижал к себе и поцеловал так же страстно и так же отчаянно.

Это был не нежный поцелуй возлюбленного. Откинув назад голову, закрыв глаза, вонзив пальцы в его тело, Джеллис целовала его в ответ так, словно не могла остановиться. Не могла, и все. А он так же целовал ее.

Тело его было жарким, плоть крепкой, напряженной. Джеллис лихорадочно стала гладить его густые волосы и все ближе и ближе прижималась к нему. Из горла у нее вырывались тихие нечленораздельные звуки. «Я ждала этого целых четыре месяца. Четыре месяца!»

Он повернулся к ней так, что ее бедра оказались прижатыми к раковине. Он намеренно создал ей это препятствие, чтобы она не убежала, и все прижимался и прижимался к ней, пока ей не стало трудно дышать. Она чувствовала, что тело его буквально врезалось в нее, а твердые края раковины вонзались ей в ягодицы. Халат, который был на ней, стал не нужен, и она отбросила его в сторону. И лишь ночная рубашка разделяла их. Но все же и этого было слишком много. Джеллис хотелось полностью ощущать прикосновение его тела к своей коже, к груди. Она хотела полностью ощущать его. И он хотел того же.

Со сдавленным стоном Себастьен стал снимать с нее ночную рубашку.

В неловкой спешке он обнажил ее грудь и, тяжело дыша, прижал Джеллис к себе. Лихорадочно целуя ее в губы, он рывком снял ее одеяние, отбросил свое полотенце, и они прижались друг к другу, содрогаясь в неистовом ознобе.

— Джеллис…

— О Боже, не останавливайся.

— Не буду, — хрипло согласился он. — Все равно не могу. — Он поднес руки к ее густым волосам, больно схватил их и уставился в ее раскрасневшееся лицо. А потом вздрогнул, словно в конвульсии. — Прости меня, — извинился он, ненадолго смыкая веки.

— Тебе не в чем просить прощения. Не в чем, — прошептала она. — Я так долго мечтала об этом мгновении. Слишком долго. — Она поднесла трепетные пальцы к его губам, погладила щеку, потом коснулась белой полоски на его виске.

— Это не пройдет.

— Нет. Но мне нравится.

Себастьен криво усмехнулся.

— У тебя на носу мыльная пена. — Он нежно стер ее пальцем, и лицо его потемнело, сделалось хмурым. — Я солгал, — хрипло проговорил он. — Я остался не из-за ребенка. Я остался ради тебя. Ради тебя, — с чувством повторил он. — Хотел тебя. Все это время, с тех пор, как увидел тебя в Портсмуте. А ты терзала меня, Джеллис. Жить с тобой в одном доме, зная, что ты спишь совсем рядом, а я не могу до тебя дотронуться… Это просто сводило меня с ума. Не думаю, чтобы я когда-нибудь в жизни был так возбужден! — Слова изливались из него потоком наполовину на французском, наполовину на английском. Между словами и фразами он целовал ее и хрипло продолжал: — У тебя такие прекрасные руки, я любовался ими, когда ты переодевала Себастьена. Такие грациозные руки, знающие, неторопливые… я представлял себе, как они касаются меня, раздевают меня…