— А как исчез ваш отец?

— Ему разрешили поехать за наследством, а вернуться он забыл… Мне тогда было десять лет…

— Вы считаете, что он вам испортил жизнь?

— Не только мне, но и матери…

Задаю еще два—три дежурных вопроса. «Трагедия человека—бицепса: отец убежал вместо того, чтобы купить ему спортивный «фиат», — размышляю я.

Спортивный «фиат» — это сокровенная мечта такого типа людей. Мы были скромнее. Толпились у квартальной лавочки, где давали напрокат велосипеды, и терпеливо ждали очереди, чтобы за пять левов получить опьяняющее удовольствие — покататься полчаса на разбитой машине.

Впрочем, у меня с моим другом Стефчо и этой возможности не было. Пять левов — где их взять? Поэтому мы стояли в сторонке, словно бы безучастно наблюдая за счастливчиками. Но у нас все же теплилась надежда: вдруг появится наш сосед и покровитель Киро и покатает нас — сперва одного, потом другого, усадив на раму велосипеда. Эта операция считалась запретной. Хозяин лавочки боялся, как бы не лопнули шины. Поэтому мы ждали Киро за углом…

А теперь — спортивные «фиаты».

Но оставим современную технику и займемся историей с Антоанетой. Эта история подпирает два слабых пункта в алиби Спаса: причину покупки ракии и его ночное путешествие. С другой стороны, он непременно все это выложил бы в критический момент нашей первой беседы. Ведь он отлично понимал, что ему угрожает, и не стал бы скрывать обеляющие его подробности. Но тогда этих подробностей просто 'не существовало — они еще не были кем—то придуманы и вбиты в голову Спаса…

Уже шесть, и Доре пора здесь быть. Но разве когда—нибудь женщины бывают точными! Они становятся взыскательно точными лишь в том возрасте, когда это уже не столь важно для окружающих. И все же Дора должна была прийти вовремя, хотя бы из благодарности, что я устроил встречу так ловко, что Марин ни о чем не догадается.

Три дня канцелярского затишья — случай исключительный в моей служебной практике. Встаю, чтобы немного размяться, смотрю в окно — живут же люди! Живут себе нормально, выходят из магазинов, разглядывают витрины, куда—то спешат. Их рабочий день кончился, они снова превратились в пап и мам, в жен и мужей…

Счастлив тот, кто работает только с разными «входящими» и «исходящими». Вложишь в папку бумаги — и забудешь о них до завтрашнего дня. А я имею дело с людьми. И если даже мы расстаемся, они еще долго живут рядом со мной. «Хватит, идите своей дорогой, — ворчу я мысленно. — Разве вы не видите, что следствие окончено?» Но они отступают в сторону только тогда, когда их вытесняют новые дела и новые «подследственные».

Убираю со стола все бумаги, выхожу на улицу — и вижу Дору.

— Кое—как удалось вырваться от Марина, — сообщает она вместо извинения.

— А от его брата как удалось вырваться? Глаза женщины стреляют неприязнью.

— Вы за мной следили!

— Нет, случайное совпадение.

— Знаю я ваши совпадения!

— Давайте не будем здесь ссориться, на виду у всех. Молча переходим мост и сворачиваем на аллею, которая

тянется вдоль канала. Еще светло, но небо уже остыло, и фасады на другой стороне канала тонут в прозрачной тени.

— Так мы говорили о вашей встрече с Филипом…

— Мы увиделись случайно.

— Вряд ли: он вам звонил.

— Значит, за ним тоже следили?

— Это — наше дело, а меня сейчас интересует ваше.

— Звонил, это правда. Встретились на Орловом мосту.

— О чем вы говорили?

— Вон как вы за меня ухватились, — вполголоса, но довольно нервно произносит Дора. — Не вижу ничего плохого в том, что повидалась со старым другом.

— Плохо только, что вы не знаете точно, кто ваши друзья.

— У меня их не так много, чтобы не знать.

— И Филип среди самых верных?

— Этого я не говорила. Друг в самом обычном смысле слова.

— Однако во время нашего прошлого разговора, насколько я помню, вы выразили к вашему другу довольно искреннюю неприязнь.

— И здесь вы не точны. Презираю его, ничего больше.

— И это не мешает вам принять его приглашение и встретиться…

— Он ждет от меня небольшой услуги.

— А что это за услуга, в которой нуждается Филип?

— Денежная.

— И вы помогли?

— Нет. У меня нет возможности.

— Ясно.

Продолжаем идти по аллее вдоль канала, и она вдруг спрашивает:

— Есть у вас еще что—нибудь?

— Наверное, я отнимаю у вас время?

— Можно и так сказать.

— Но вы у меня сегодня уже отняли около часа, пока я вас ждал. Так что по крайней мере этот час вы должны мне вернуть.

— О, не беспокойтесь. Я только спросила.

Мы входим в сквер, где стоят несколько скамеек.

— Давайте посидим немного. Я просто валюсь от усталости.

— Посидим, — соглашаюсь я. — Тем более здесь, среди природы.

А природа, между нами говоря, довольно жалкая — с этим зацементированным каналом и редкой, общипанной травой. Но ведь мы забрели сюда не ради любовных объяснений. Садимся. Я произношу скучнейшим тоном:

— Прошлый раз вы заметили, что такие, как я, отравлены недоверием. Однако если мы отравлены им частично, то вы, извините, полностью.

— Возможно…

— И вам это помогает жить?

— Да, хотя бы избежать удара по лицу.

— Однако у меня такое впечатление, что, пока вы бережете лицо, вам грозит удар в спину.

Дора смотрит на меня, пытаясь понять, что я этим хочу сказать, но молчит. Я тоже некоторое время молчу, сосредоточенно затягиваясь сигаретой. Потом небрежно спрашиваю:

— Вы действительно считаете, что чем—то обязаны Филипу?

— Как же иначе? Сколько житейских уроков он мне дал!

— Может, передадите и мне крупицу этого опыта?

— Конечно! Но лучше вам обратиться прямо к нему. Доставите ему удовольствие.

— Не знаю, сколько он заломит…

— Свои уроки он дает абсолютно бесплатно. Ему достаточно чувствовать себя благодетелем и наставником подрастающего поколения. Если, скажем, Моньо появился небритым или Спас выкинул хулиганский номер, Филип покачает головой и скажет с состраданием: «Не так, дети мои. Самый верный способ жить непорядочно — это иметь порядочный вид. Будь как угодно грязным, но не веди себя грязно, а то попадешь на заметку…»

— Теперь понимаю, чем вы ему обязаны, — говорю я. Лицо ее вспыхивает, как от пощечины. Потом вновь

становится безразличным.

— Оставьте вашу мнительность, — замечаю я, разозлившись больше на себя, чем на нее. — Мысль моя вполне ясна: чем еще вас может держать Филип?

Она не отвечает.

— Шантажом? Снова молчание.

— Шантажом? — переспрашиваю я. — Отвечайте же! Дора хочет что—то сказать, но лишь кивает.

— Чем он вас шантажирует? Вашим прошлым?

Дора кивает снова. Она, похоже, вот—вот расплачется, но, как я уже отмечал, такие упорные натуры редко проливают слезы.

— Э, прошлое ваше, конечно, не розовое, но это уже перевернутая страница. Если человек вас любит, он должен вас понять.

— Понять? — спрашивает почти беззвучно Дора. — Понять что? То, что я и сама не понимаю?

— Такое бывает, — говорю я успокаивающе. — Вашу короткую биографию можно разделить на три периода, которые резко отличаются друг от друга. И если между вторым и третьим еще есть известный переход, при этом весьма обнадеживающий, то между первым и вторым…

— Лежит пропасть?

— Именно.

— Что тогда произошло? Случайно поскользнулись?

— Нет, попытка самоубийства…

Она не говорит ничего лишнего, как не говорила ничего лишнего и во время предыдущих допросов, протоколы которых я просматривал накануне.

Смеркается. Небо над крышами еще светлое, но над нами уже темно—синее, и на нем вспыхивают большие одинокие звезды. Вдалеке зажглись фонари моста. По листьям деревьев пробегает вечерний ветерок.

— Не буду больше вас расспрашивать. Это ваша личная история. Всякие бывают несчастья. Бросит любимый человек или нечто подобное…