Я обернулся и увидел Делюза. Он выглядел самим собой. Только маленькие рожки торчали из-под спутанных волос, придавая ему диковатый вид. Я перевел взгляд на свои руки и понял, что тоже вернулся в свое собственное обличье.

– И это все, чего ты добивался? – изумился я. – И ради вот этого я прошел через муки? Чтобы просто твоими руками написать твой портрет?

– А почему ты решил, что для меня ценна красота твоей души, даже приобретенная через муки? – спросил Делюз-Пан. – У нас разные ценности: у мира людей и мира богов. Ты послужил мне и получишь награду – эквивалентную проделанной работе. В конечном итоге мы шли к одному и тому же – к написанию моего портрета, но разными путями и с разными побуждениями.

– И все? Но то, что ты называешь побуждениями, это же было мне навязано. Навязано хитростью и …

– Утомил, – ответил Пан. – Перестань сотрясать воздух. Да, и все. Все! Остальное, что сопровождало тебя на этом пути – несущественно. Портрет написан – задание выполнено. Поклонения я не требую.

"Поклонения"… Мне хотелось его растерзать, размазать по полу, вывалять в красках и осыпать перьями из подушки. Полгода я, как послушник, добивался аудиенции у бога, ломая себя. Я желал понравиться этому богу, склонить его на свою сторону, чтобы он снизошел и вернул меня в мою жизнь. А оказывается, что мои жертвы никому не были нужны… Меня мучили и унижали не для того, чтобы воспитать кротким и смиренным, а лишь с целью удовлетворить "божественную" прихоть.

– Не для того, – подтвердил он, показав тем самым, что запросто читает мысли. – Мы выяснили уже – для чего. Если ты, между делом, еще и тешил свое тщеславие, то не нужно требовать за это благодарности. Это ты делал только для своего удовольствия. Если ты сумел изменить себя, значит, это было тебе нужно. Сумел и сумел… Чего уж. Давай остановимся на том, что ты просто адаптировался к иным условиям жизни… Так, как тебе было удобнее. Ты зацепился за слово "смирение", значит, именно это чувство казалось тебе самым простым способом достижения цели. И… и все. Давай разойдемся уже.

И, увидев, что я направился к двери, добавил:

– Собаку не забудь, ты ей обещал.

Добро и зло – что они в мире богов, не знающих ни того, ни другого? Это мир игроков, убивающих вечность. Но мы, в своей ограниченности, всегда пытаемся одеть богов в свои добродетели и грехи. И сами остаемся обманутыми.

За спиной довольно хихикал Пан, потирая руки. Он предвкушал, как станет рассказывать остальным, когда вся семья соберется за длинным столом, о своей удачной шутке над смертным. Он не вспомнит о том, что украл у меня полгода жизни. Миг для бессмертного. А я уходил обратно в свой мир, унося дар бога, о котором еще не знал.

Шурик крутился вокруг Пана, жадно нюхая воздух. Он не понимал, откуда вдруг так потянуло козлом. Я окликнул его, и, услышав знакомую интонацию, он радостно кинулся за незнакомцем, который знал его имя.

"Как бы ни были похожи два мира, они никогда не сольются" И понимание невозможно. Только некие моральные правила являются всеобщими мостиками для понимания. Редкими вешками на болоте, за которые можно зацепиться взглядом. Но есть миры, с которыми человечество не навело таких мостов. И двум их представителям никогда не понять друг друга.

Алла Лазарева

Собиратель

Лиля не помнила, как оказалась на крыше родной пятиэтажки. Тело и разум онемели, не то от осознания беды, не то от ледяного пронизывающего ветра, свободно разгуливающего над городскими крышами. Резко и визгливо заскрипела дверца на чердак, словно кто-то недобрый шагнул следом за молодой женщиной.

Последний месяц для Лили стал одним непрекращающимся кошмаром. Началось с мелких неприятностей на работе. Мелкие неприятности превратились в одну огромную проблему, разрастающуюся, словно лавина, и подмявшую под себя остальные аспекты жизни. Недостача в полтора миллиона любому жизнь испортит. Из спокойной, веселой, симпатичной молодой женщины, Лиля превратилась в задерганную, всклокоченную неврастеничку. К тому же, появились дикие головные боли, от которых она несколько раз теряла сознание. Вместо того, чтобы решать проблемы, Лиле приходилось терять время в очередях у кабинетов врачей, сдавать анализы, делать томограммы. Этот визит стал последней каплей. Молодой самоуверенный врач, не особо оберегая Лилю, выложил все начистоту:

– Неоперабельная злокачественная опухоль мозга, прогноз – полгода в лучшем случае.

Из Лили словно одновременно вынули все кости. Благо сидела, а то рухнула бы рядом со столом. Доктор говорил что-то еще, бумажки, рецепты, направления. Лиля их тупо брала, не в состоянии осознать действительность, встряхнуться, выслушать врача до конца. Так и вышла из кабинета с бумажками в руках, пошла по коридору, наталкиваясь на людей, бестолково останавливаясь, пугая народ опустошенным взглядом.

Женщина, развлекавшая в очереди смешными рассказами о трехгодовалом внуке, догнала, силком надела шапку, шарф вокруг шеи обмотала (в голове Лили этот шарф превратился в страшное слово "онкология", удавкой затягивающееся на шее), помогла надеть куртку, запихала в сумку бумажки. Лиля пошла к выходу, а сердобольная женщина, без слов понявшая диагноз, жалостливо смотрела вслед.

И вот стоит Лиля на крыше. Она, боящаяся даже на балкон лишний раз выйти. Где-то глубоко внутри зреет решение, для выполнения которого нужно сделать пару шагов вперед. Скрип дверцы заставил Лилю вздрогнуть, оглядеться, испугаться. Она осторожно присела на корточки, нашла в сумочке сотовый. Черт, опять забыла телефон включить! Выбрала контакт "любимый", застыла в ожидании. И оторопела от неожиданной отповеди, прозвучавшей из телефона:

– Где шарахаешься? Я сто раз звонил. Для красоты телефон носишь? Поговорить надо.

– О чем? – устало спросила Лиля.

– Придешь – узнаешь, – грубо ответил Вадим.

– Я все уже поняла, не дура, – отношения с ним по мере накопления неприятностей портились. Правильно, друг познается в беде. Любимый тоже. Зло сказала. – Можешь собирать шмотки и валить на все четыре стороны.

– Вот ты, значит, как, – словно это она начала первой.

Лиля не хотела, чтобы Вадим втянул ее в перепалку.

– Ты ведь хотел сказать, что тебе очень жаль, но между нами все кончено? Я с тобой согласна, без обид. И еще — я делаю это не из-за тебя, – она отключила телефон.

Решение было принято. Если бы Вадим заговорил с ней по-другому, если бы сказал что любит, тогда бы ей было стыдно еще и перед ним. А так оставались мама и Леонид — братишка.

Лиля не хотела умирать в мучениях, боялась этого больше самой смерти. Не хотела, чтобы рядом с больничной кроватью сидела заплаканная мама или напуганный брат. В глубине души кто-то робко шептал: "Грех это, грех". Она старалась не слушать, не слышать этот голос. Достала из сумки ручку, блокнот, вырвала листок. Написала: "У меня рак, не хочу мучиться, простите за все". Писать было неудобно, замерзшие пальцы не слушались, ручка протыкала бумагу. Постаравшись хоть подписаться прилично, Лиля достала сигареты, закурила. Курила, наслаждаясь каждой затяжкой, курение – самая любимая ее вредная привычка. Сигарета закончилась, она прикурила другую, взяла записку. Мелькнула мысль: я же говорила, что брошу курить не раньше, чем помру. Шагнула в пустоту.

Тело, от холода ставшее негибким, неповоротливым, полетело вниз. Она ощутила падение, свист в ушах, сердце замерло и все: удар, яркая вспышка, обжигающая боль, привкус крови во рту. Лиля не успела испугаться. Она не испытала сожаления. Лишь уверенность, что все делает правильно. Конец.

Или нет? Железные пальцы сомкнулись на плече, хотелось оглянуться, но она не могла отвести взгляд от падающего тела. Обернулась лишь, когда увидела расползающуюся от распростертого внизу тела темную лужу крови. Плечо жгло огнем, но от жара этого замершему телу теплее не становилось. Что происходит?! Почему она еще жива?