На этот раз все было иначе.

Раньше Фрэнку приходилось иметь дело с женщинами, которые умели брать, но дарить были не способны. Лулу, он начинал понимать, была неповторима в том, что находила вкус в обоих видах наслаждения.

Фрэнк решил уступить, проделать этот фокус с поцелуями слепого. Он умерил пыл. Скоро обстоятельства перестали казаться искусственными, он забыл себя, забыл, кто он. Он будто сбросил свою личность, выпростался из нее и пошел дальше. Перестал быть Фрэнком Райтом и превратился в кого-то совершенно иного.

Вот только в кого? Этого он пока даже смутно не осознавал.

Рот-бабочка пил нектар плоти. Поскольку его глаза были закрыты, он не мог видеть, что повсюду, где целовал ее, она расцветала нежно-розовым цветом. Но он остро ощущал растущее тепло ее тела, то, как она разгоралась навстречу ему. Он продолжал упиваться ею, но стал целовать чаще, и тогда она схватила его голову в ладони и подалась к нему, вскрикнула и оттолкнула его.

Он открыл глаза и, к своему смущению, обнаружил, что она плачет и слезы струятся по щекам. Он предложил ей кончик простыни. Она не обратила внимания. Он закурил. Солнце садилось, и окно превратилось в черный прямоугольник с разбросанными кое-где крапинками света. Фрэнк глубоко затянулся.

Пятьсот долларов. Немудрено.

Лулу хлюпнула, справилась с собой. Удовлетворенно вздохнула. Сказала:

– Устал, родной?

Фрэнк ответил:

– Немного.

– Ты надолго сюда?

– Еще на сутки. У меня тут кое-какие дела.

– Какие?

– Не спрашивай.

Лулу прижалась к нему, положила голову на грудь. Он погладил ее легкие, как паутинка, волосы. Она сказала:

– Да, я так и думала. Что-то, о чем ты не можешь говорить. Что-то плохое.

– Да будет тебе.

– Я знала о тебе все в ту минуту, как увидела. А ты про меня так не чувствовал?

Фрэнк подумал, понаблюдал, как дым от его сигареты сгущается в воздухе. Убедившись, что нашел верные слова, ответил:

– Когда ты вошла в эту дверь, я сказал себе, что, если бы даже мы были вместе до самой смерти, я все равно ничего бы о тебе не знал.

Лулу хихикнула.

– Спроси: что?

– Что?

– Ты прав.

Она явно была им довольна. Интересно почему, подумал Фрэнк. Она села, оседлав его длинными белыми ногами. Сказала:

– Теперь моя очередь. Но условия меняются. Тебе нельзя двигаться, даже самую крошечную чуточку. И нельзя говорить. Никаких указаний, никаких просьб. И никаких стонов и прочего подлизывания. Моя задача – угадать, что тебе нравится. Если я буду на верном пути, мне не понадобятся никакие подсказки. Понял меня, Фрэнк?

Фрэнк сказал:

– Уж надеюсь, – сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.

Она поцеловала его в губы.

Фрэнк лежал неподвижно. Последний свет дня струился сквозь гостиничное окно, косо падая в комнату. Повсюду залегла тень, только ее поразительно бледное тело купалось в свете; свет словно проходил сквозь нее, пронзал и пронзал ее.

Фрэнк пытался расслабиться, отделиться от себя, вернуться в то странное место, где он не знал себя и где нужно было так многому учиться. Ее дыхание на его лице было прохладным и влажным.

Он был все равно что покойник. Парил над собой и смотрел вниз. Она поцеловала его в глаза. Он не мигнул.

Комната для допросов была размером с лифт. Кто-то из полицейских сказал однажды, что тут у паука может развиться клаустрофобия, и он почти не преувеличивал. Когда сюда втискивались двое детективов и подозреваемый, вдыхать и выдыхать приходилось разом.

Стены были нейтрального кремового цвета. Серый ковер. Вокруг маленького стола три стула с хромированными ножками и бежевой обивкой. Пустой стол – ни календаря, который напоминал бы заключенному об истекающем времени, ни пепельницы, которую он мог бы швырнуть, взбесившись. Собственно, на всех шести этажах было запрещено курить. Впрочем, безумцу, которому взбрело бы в голову закурить сигарету при закрытой двери, грозила смерть от удушения в считанные минуты.

Средний из трех стульев был снабжен микрофоном на гибкой ножке из нержавеющей стали. Камера, укрепленная под потолком на противоположной стене, не сводила глаза с этого стула.

В еще меньшую смежную каморку вела дверь налево от входной. Выкрашенная в тот же цвет, что и стены, она сливалась с ними и не привлекала внимания.

На стуле перед микрофоном, ссутулившись, сидел Черри Нго. Невысокий, очень худой. В блестящей черной кожаной куртке и черных джинсах, дешевых черных тапочках, без носков. В мочке левого уха пять – не больше, не меньше – серег с бриллиантиками. Лодыжку петлей охватывает толстая золотая цепочка. На тыльной стороне правой ладони татуировка – красный орел. Волосы свешиваются на нос-кнопку и тугой бутон рта.

Как он терпит такую прическу? – думала Паркер. Случись им встретиться в потасовке, она бы первым делом оттаскала его за длинные патлы, извозила лицом о тротуар. Чтобы стереть эту ухмылку.

Она сказала:

– Повтори-ка еще раз, когда ты впервые услышал, что подъехала машина.

– Не знаю. Поздно.

– Когда поздно?

Черри Нго пожал плечами.

– Что-то между полуночью и, может, тремя часами, половиной четвертого.

– Что потом?

– То, что я уже говорил. Ничего, я вошел в дом.

– Нет, было не так. Подумай хорошенько. Машина вернулась, верно?

– Да, да.

– И ты снова вышел на крыльцо.

Черри начинала нравиться эта женщина, такая терпеливая, ни разу не повысила на него голос, не бросила ни одного злобного взгляда. Она воображала себя крутой, но была слишком привлекательна, чтобы кого-нибудь напугать. Волосы, черные и гладкие, как у него, темно-карие глаза, влажные и бездонные. Она и сложена была недурно, длинноногая, тонкая. Черри Нго улыбнулся, сверкнув зубами, о которых мечтают дантисты, – чуть-чуть эмали и много-много золота.

– Верно, леди. Машина вернулась, и я снова вышел на крыльцо.

– Детектив.

Нго наморщил лоб. Клер Паркер сказала:

– Не «леди». Детектив. Это ты зажег свет на крыльце?

– Я похож на идиота?

– А кто зажег свет, Черри?

– Эмили.

– Эмили Чен. Твоя девушка.

Черри Нго улыбнулся. Его крошечное личико сморщилось, как высохшее яблоко, а дорогая кожаная куртка тихо скрипнула, когда он пошевелился на стуле. Он склонил голову набок, блеснуло созвездие дешевых бриллиантов.

– Бывшая, – сказал он. – Я не встречаюсь с мертвячками. – Он бросил на Паркер взгляд, откровенно говоривший: место свободно, интересуешься?

– Хорошо, Эмили включила свет. Что случилось потом?

– Машина торчала посреди улицы. Прямо напротив дома. Фары не горели, но было слышно, как работал мотор. Не тарахтел, как в старом кино. А вроде скулил. – Черри расстегивал и застегивал молнию на куртке. Тоненькие струйки блестящих черных волос плясали по лицу, попадали в глаза.

Паркер спросила:

– Что это была за машина?

– Черная.

– Это была черная машина?

– Ага, черная. А может, синяя, не знаю. Там темно было, на улице. Что у меня, рентген в глазах?

– Это была большая машина, маленькая?

– Где-то посередке. Средняя? Точно не скажу. – Черри немного выпрямился. – Стойте. Вспомнил. Чудно: в голове вдруг возникла картинка. Я смотрю на блестящие черные волосы леди-детектива – мой любимый цвет – и ни с того ни с сего вижу «хонду». Черную «хонду».

– Сколько людей в машине?

Черри Нго пожал плечами, поиграл с волосами.

– Стекла были затемненные.

– Но кто-то же опустил окно. Или они стреляли сквозь стекло?

– Окно открылось в два счета. А потом я только и видел, что вспышки. – Черри Нго сделал вид, будто стреляет из пистолета в Паркер. – Пуф! Пуф! Пуф! Грохот, пули, черт бы их драл. Я торчу на свету. В стене дырки. Не дрейфь, Черри. Будь мужчиной. – Улыбаясь, он подался вперед. – Скажите-ка. Как это выходит, что нехорошие люди шныряют вокруг с автоматами и всяким таким дерьмом, а у вас, у полицейских, только и есть что игрушки тридцать восьмого калибра?