— Ну, что застыла! — резко сказал хан. Девушка, сглотнув рыдания, легла рядом, задыхаясь от чада фонаря, что висел над ними.

В тусклом свете лицо Кучума было непроницаемым — будто маска. Он опустил руку вниз, Федосья почувствовала грубые пальцы, и закрыла глаза. «Хорошо», — пробормотал Кучум и, уложив ее на бок, сказал: «Еще мой нужник будешь чистить, русская».

Федосья приказала себе не плакать, и просто лежала, смотря в темноту юрты, чувствуя его сальные пальцы на своем теле. «Ну, все, — Кучум завязал пояс халата и рыгнул, — давай, убирайся здесь. И подмойся потом на дворе — я тебя с утра опять позову».

Девушка встала, и принялась собирать разбросанные по юрте кости. «Халат там возьми, — Кучум широко зевнул, — из старых тряпок какой-нибудь. Из юрты без платка не выходи — лицо закрывай, поняла?».

Федосья, молча, кивнула, и только когда Кучум захрапел, она, привалившись к стене юрты, опустив лицо в ладони, позволила себе несколько раз прерывисто, часто вздохнуть. «И слез уже не осталось», — горько подумала девушка, поднимаясь, накидывая на плечи грязный халат, опуская на лицо темный платок.

Михайло Волк поежился и пробормотал: «Хорошо, что я печь сложил, как раз до холодов успел». Серые тучи повисли над крепостцей, и двое дозорных — Волк и Григорий, укутавшись в армяки, следили за дорогой на восток. Здесь, на вышке, было совсем, зябко, дул резкий ветер, равнина уже укуталась в легкий, недавно выпавший снег.

— Смотри-ка, — вдруг сказал Григорий, — а ведь и вправду, город поставили. Даже церковь есть, все, как положено.

Волк поднял загрубевшие, застывшие ладони, и, улыбаясь, проговорил: «Сказал бы мне кто на Москве, еще тем летом, что вот этими руками я себе дом срублю — не поверил бы. А ты в своем Ярославле, чем занимался?»

Григорий повел мощными плечами и неохотно сказал: «Да так, тоже, как и ты — на дорогах баловался. А ты что, Волк, дом-то построил — охота тебе была время- то на это тратить, спал бы в общей горнице, вместе со всеми».

Михайло усмехнулся. «Кто бы говорил, ты ж сосед мой, тако же зачем-то избушку возвел».

Парень покраснел и пробурчал что-то.

— Как снегу больше ляжет, хочу у Ермака Тимофеевича попроситься на охоту сходить, — сказал Михайло. «Даже с печкой, — и то холодно, зверя набью, одеяло сделаю меховое».

— Чтобы не холодно было, жену нужно, — рассмеялся Григорий, — с ней и без одеяла жарко будет.

Волк присвистнул и глянул на дорогу. «Смотри, обоз какой-то. Как бы, не атаман возвращается».

— И верно, — Григорий перегнулся с вышки и крикнул: «Сие Ермак Тимофеевич, открывайте ворота-то!».

Большие, в три человеческих роста ворота заскрипели и Михайло сказал: «Смотри-ка, не один атаман приехал. Значит, удалось ему с остяками-то местными задружиться».

В горнице было жарко натоплено. Ермак сбросил лисий, богатый малахай с головы и улыбнулся: «Ну вот, под руку нашу пришли. Рыбы привезли нам, — мерзлой и соленой, мехов тако же. Садись, — кивнул он остяку.

Тот улыбнулся, поклонившись парням и, подбирая слова, сказал: «Урус сильный, воевать не надо, дружить надо».

— Надо, — Ермак разлил водку и кивнул: «Пей, за дружбу нашу. А Тайбохтой когда к нам придет?»

Остяк выпил, и, быстро отрезав ножом тонкий кусок мороженой рыбы, сказал: «На юг он ушел, и лучники с ним. Только старых тут оставил, и женщин».

— А ты чего с ним не отправился? — подозрительно спросил атаман.

Остяк улыбнулся и, оглядев чистую, свежесрубленную горницу, ответил: «Вы сильнее. У вас порох, у Кучума нет. У кого порох — тот сильнее».

— Верно, говоришь, — усмехнулся Ермак и кивнул парням: «Ну, что встали-то, давайте, наливайте себе».

— Ну, — обратился атаман к остяку, — скажи там всем, кто ниже по Тоболу живет — сие теперь есть земля русская, город наш Тюмень называется, и будет стоять тут вечно. Ясак привозите два раза в год, мы вам пороху дадим, водки, а кто хочет — вона церковь у нас есть, и батюшка при ней — приходите, святое крещение принимайте».

Михайло выпил, и тут только увидел у порога, за печью, какого-то закутанного в меховую малицу подростка.

— Сие, — ухмыльнулся Ермак, — дочка его старшая, — кивнул он на остяка, — Васэх, называется, по-нашему, — «Утка». За оленями в дороге следила.

— Утка, утка, — закивал остяк, и, замахав руками, закрякал.

Девушка, — лет пятнадцати, — смущаясь, краснея, совсем отвернулась в угол, и только один темный глаз виден был из-под рукава малицы, которым она прикрыла лицо.

— Васэх, значит, — Волк улыбнулся — широко. «Ну, будем знакомы».

Федосья разогнулась, и, подув на заледеневшие руки, стала выжимать толстые, грубые халаты. Речка, быстрая, мелкая, — текла куда-то вдаль. Девушка, на мгновение, положив себе руку на живот, почувствовав движение ребенка, прошептала: «Господи, ну хоша бы рыбой обернуться, уплыть отсюда, али птицей — улететь!»

— Ну, что встала! — раздалось сзади и татарин, приставленный к ней Кучумом, грубо толкнул ее. «Ты пока тут возишься, я замерз уже весь!».

Федосья, приподняв платок, посмотрела на легкие снежинки, что падали на застывшую, в сухой траве степь, и, сжав зубы, принялась за работу.

— Так, — сказал Кучум, глядя на ее выпуклый, круглый живот, — родишь, и я тебя в Бухару продам, ты молодая, крепкая, за тебя золота много дадут. Отродью твоему я саблей голову снесу, так что, — он ухмыльнулся, раздеваясь, — пестовать его тебе не придется. А там, — он махнул головой на юг, — уж кому ты в руки попадешь, то не моя забота».

Федосья молча, опустив ресницы, разомкнула губы. «Хорошо, — проговорил Кучум сверху, и добавил: «Ты ртом-то своим работай, атаман, я смотрю, научил тебя».

Потом он оценивающе посмотрел на нее и велел: «Давай, зад подставляй, Карача мне говорил, что он тебя и там попробовал». Федосья, вспомнив острую, резкую боль, было, замотала головой, но Кучум, разозлившись, толкнул ее на кошму, и прошипел: «Иначе к воинам в юрту отправишься, и живой оттуда не выйдешь уже».

Встряхнув последний халат, она аккуратно сложила их в стопку, и вдруг почувствовала рядом дыхание татарина.

— Не трогай меня, — сказала Федосья, сжав зубы. «Я с ханом лежу, руки свои убери».

— Ты за ханом дерьмо его подтираешь, — рассмеялся татарин, — у него, таких баб, как ты — сотня была и сотня будет. А ну наклонись, и ноги раздвинь, что ломаешься!».

— Вот вернется Кучум с охоты, — сглотнув, сказала Федосья, — он тебе голову снесет за это.

— То дело мое. Я воин, а хан, уезжая, сказал, что любой из нас, коли хочет, тебя взять может».

Татарин расхохотался, и, толкнув девушку на землю, задрал ей халат.

Федосья услышала стук копыт коня и короткий, сдавленный крик своего надсмотрщика.

Она разогнулась, и увидела, что татарин держится за щеку, на которой вспухает кровавый рубец.

— Ехал бы ты своей дорогой, Кутугай, — злобно сказал надсмотрщик, — то дело не твое, не вмешивайся.

— Как это не мое, — невысокий, легкий, коротко стриженый татарин спрыгнул на землю. «Ты сам сказал — хан, уезжая, ее, — мужчина кивнул на Федосью, — воинам отдал. Я воин, значит, могу забрать ее, на сколь хочу».

Девушка молчала, надвинув на глаза платок, опустив голову.

— Садись, — мужчина поднял ее в седло. «Со мной поедешь».

Татарин выругался им вслед, и, подняв халаты, поплелся с ними обратно к юртам.

— Ты кто? — тихо спросила Федосья, уперев глаза в холку коня.

— Кутугай меня зовут, — мужчина пришпорил лошадь. Федосья поежилась, запахнув потрепанный халат, и, оглянувшись, увидела, как исчезает за холмами стан Кучума.

В распадке стояла старая, потрепанная юрта. Табун лошадей — небольшой, — пасся неподалеку. Кутугай ссадил Федосью на землю, — он был маленького роста, не доставал ей и до уха, и сказал: «Вот, тут я живу».

Девушка посмотрела на закопченные котлы, что валялись вокруг кострища, и спросила: «Ты Кучума воин?».

— Ты тут пока прибери все, — Кутугай кивнул на посуду, — там, — он указал за холм, — ручей есть, воды принеси. Уже холодно, я костер в юрте разожгу, и спать пойду, — вон, — он кивнул на висящую у входа в юрту связку уток, — приготовь, потом меня разбудишь.