Давид вымыл руки в серебряном тазу и ласково посмотрел на зардевшуюся девушку. «Вот и все, донья Каталина, видите — ничего страшного. Бояться нечего, вы совершенно здоровы».

Она вздохнула, и, улыбнувшись, сказала: «Спасибо вам большое, дон Диего, вы такой замечательный врач!»

— Ну, иди, милая, — жена вице-губернатора погладила дочь по голове, — переодевайся к обеду, сейчас уже и за стол.

Девушка присела, уже у двери, и, все еще смущаясь, бросив взгляд на Давида, — вышла.

— Право, донья Исабель, — Давид улыбнулся, — она просто подросток. Все это пройдет, когда она выйдет замуж. Я видел много таких пациенток — он стал собирать инструменты, — как только они ложатся в брачную постель, — их и не узнать. Тем более, если она быстро забеременеет».

Донья Исабель повертела в сухих руках кружевной платок. «Ах, дон Диего, — вздохнула женщина, — все же она у нас единственная дочь. Сыновья выросли, кто в Панаме, кто в Новой Андалузии, служат короне, а Каталина родилась, когда мне было уже под сорок, мы и не ожидали ее. Все же ей только шестнадцать лет…».

— Ну, — Давид пожал плечами, — если тянуть, то все ее, — он помедлил, — неприятности только усугубятся. Женщина должна носить, рожать и кормить — только так она будет здоровой».

— Да и за кого тут выходить замуж? — его собеседница пожала плечами. «Все порядочные мужчины приезжают в колонии с женами, — вот, как вы, например. Не отдавать же девочку за какого-то солдата. Ну, пойдемте, а то донья Эстелла, верно, соскучилась уже, — мой муж кого угодно заговорит».

Давид ничего не ответил, только коротко поклонился, пропуская женщину вперед.

В зале, несмотря на то, что осень только начиналась, был зажжен камин. «Вы не представляете, донья Эстелла, как уже холодно в горах, — вице-губернатор разлил вино.

«Пейте, это только вчера привезли из Кальяо, на тех кораблях, что пришли за серебром».

— Отличное, — улыбнулась Эстер, пробуя сухое, терпкое красное.

Оно оставляло на языке привкус дуба и немного — дыма. Женщина вдруг подумала о низком, голубом небе над веселыми, мягкими холмами, о медленно текущей среди них реке, о золотых листьях, падающих с деревьев, и почти услышала шелест крыльев птиц, растворяющихся в прозрачной, осенней лазури.

— Вы улыбаетесь, — рассмеялся вице-губернатор.

— Пахнет Старым Светом, дон Фернандо, — вздохнула женщина и выпила еще. «Вы говорили, что на рудниках зябко?»

— Ужасно, — вице-губернатор поежился. «Но, с Божьей помощью, донья Эстелла, это месторождение будет давать нам значительно больше руды — мы пока только начинаем его разрабатывать».

— А выплавлять металл вы будете на месте? — поинтересовалась женщина. «Или повезете сюда, в Лиму?»

— Нет, зачем, — дон Фернандо, — такой же низенький и сухощавый, как его жена, — пожал плечами. «Там стоит мастерская, так, что слитки прямо с рудников отправятся в Кальяо — на мулах. Пока что раз в неделю, по пятницам, а там посмотрим».

— А это не опасно? — Эстер потянулась за печеньем. «Перевозить серебро только с проводниками, без охраны».

— С каждым караваном я отправляю пять десятков вооруженных солдат — гордо заметил вице-губернатор. «Так что никто и не посмеет приблизиться к испанскому серебру, донья Эстелла — пока я тут, оно будет в целости и сохранности».

— Вы истинный слуга его величества, — горячо сказала Эстелла, — такими людьми, как вы, надо гордиться.

Вице-губернатор зарделся, и, улыбнувшись, поднявшись, сказал: «Ну, нас должно быть, ждут в столовой. Рыба свежая, донья Эстелла, утром еще в океане плавала»

— Вы нас балуете, — лукаво сказала женщина.

На часах собора пробило полночь. Донья Исабель отложила письмо, что писала старшему сыну — он служил в колониальной администрации в Панаме, и вздохнула. Дверь осторожно заскрипела. Муж вошел со свечой в руках, и молча, не глядя на нее, стал раздеваться.

— Дон Диего посоветовал обвенчать Каталину, — женщина так и лежала на боку, опустив голову в ночном чепце на руку. «Говорит, не надо с этим тянуть, а то все будет только ухудшаться. Я думала написать Мигуэлю — может, там, в Панаме он знает кого-то подходящего?»

— Уж больно далеко, — пробормотал муж, ложась. «Все же пусть лучше она под нашим крылом будет, тут».

— Тут не за кого ей замуж выходить, — сухо ответила жена и добавила, после долгого молчания:

— Вот что, Фернандо. Там, у себя, на рудниках, или еще где-нибудь — делай что хочешь, плоди ублюдков, а здесь столица и твой семейный очаг. Здесь твоя дочь растет.

Поэтому та индейская тварь, с которой ты сейчас слез — чтобы ты с ней больше не знался.

Хочешь — я ее выгоню из служанок, увози ее в горы, и живи с ней там. Но под моей крышей чтобы этого больше не было.

Муж, не говоря ни слова, задул свечу и закрыл глаза.

Они медленно шли по узкой улице. Эстер подняла голову — крест Центавра висел в зените, луна была полной, огромной, и в ее свете лицо Давида казалось совсем отстраненным — будто это был не человек, а, — Эстер вспомнила предания, что ей пересказывала приемная мать, — дибук, призрак.

— Дай мне разводное письмо, и я уеду, — едва слышно, не смотря на мужа, сказала женщина.

«Я тебе еще четыре года назад это сказала, когда…, - Эстер не договорила.

Она вернулась из Кальяо раньше, чем рассчитывала — дома было тихо и темно. Она застыла на пороге, прислушиваясь, и осторожно прошла к двери спальни. Чуть подождав, Эстер распахнула ее и увидела голову мужа — между смуглыми, широко разведенными ногами Мануэлы, их индейской служанки.

Давид поднял глаза и сухо сказал: «Выйди».

Она стояла, прислонившись к беленой стене, когда муж, наконец, появился на пороге. «Хоть бы оделся», — устало подумала Эстер.

— Ты не рожаешь! — яростным шепотом сказал Давид. «У тебя за три года было пять выкидышей. Я не хочу жить с больной — я хочу жить с нормальной женщиной, которая принесет мне сыновей. Я хочу детей — как любой мужчина!»

— От того, что ты сейчас делал, дети на свет не появляются, — не удержалась Эстер. Давид, было, занес руку, но отступил, и, усмехнувшись, сказал: «Она уже беременна, третий месяц идет».

— А, — равнодушно заметила Эстер. «Твои дети не будут евреями, — она помолчала, и, издевательски добавила, — дон Диего».

— Мне все равно, — зло ответил муж, и захлопнул за собой дверь спальни.

Ночью он пришел к Эстер, и сказал: «Праотец Авраам взял себе наложницу, когда его жена не могла рожать. Так что молчи и делай то, что я тебе скажу — иначе завтра я отправлюсь к губернатору, и он узнает все — и про Кальяо, и про Панаму, и про то, почему испанское серебро так и не добирается до Испании».

Она побледнела и спросила: «Чего ты хочешь?».

— Не вмешивайся в мою жизнь, — коротко ответил Давид. «Вот и все».

Мануэла легко родила — большого, здорового мальчика, — и сейчас опять была беременна.

— Даже если ты уедешь, я не смогу обвенчаться. Ты же знаешь, — тихо, ненавидяще, смотря прямо перед собой, ответил ей муж. «У католиков нет развода».

«Отравить меня у него духу не хватит, — спокойно подумала женщина. «Тем более, что я готовлю себе сама — они едят и свинину, и чего только еще не едят».

— Если ты, Давид, ждешь, что я с горя повешусь, — ядовито сказала жена, — то не дождаться тебе этого.

Она пошла вперед, не оглядываясь, и Давид, посмотрев на ее прямую спину, прошептал:

«Господи, ну сделай уже что-нибудь, скорее!»

Он внезапно понял, что не знает — какого бога сейчас просил, и горько, мимолетно улыбнулся.

За завтраком Мануэла посмотрела на него чуть раскосыми глазами и тихо спросила: «Может быть, когда я рожу, ты признаешь Хосе? И это дитя, — она положила руку на живот, — тоже?

Пожалуйста, Диего».

Он, молча, собрал свои бумаги, и, наклонившись, поцеловал сына в смуглый, высокий лоб.

«Ты молодец, — мягко сказал Давид, — я видел твою тетрадь. Тебе всего недавно исполнилось три года, а ты уже так хорошо пишешь, и читаешь бойко».