— Мама, — спросил Хосе, подняв голову, — он играл на полу с камушками, — а можно я пойду во двор? Тут холодно.

— Иди, конечно, только за ворота не выходи, — велела Мануэла.

Она посмотрела на тех, кто сидел на грубых деревянных скамьях — тут были и мужчины, и женщины, испанцы, индейцы и метисы. Достав розарий, она стала повторять молитвы, смотря на маленькую статую Девы Марии в углу.

«Я просто хочу, чтобы у моих детей был отец», — подумала Мануэла. «А Господь меня простит, — она еретичка, и, если ее не станет, Диего со мной повенчается. Я буду женой уважаемого человека, врача, и мои дети никогда не будут голодать. Вот и все. Господь меня простит, — повторила она еще более твердо.

Высокие двери открылись, и Мануэла услышала голос секретаря: «Трибунал Святой Инквизиции начинает свое заседание! Все, кого вызывали — пройдите направо, остальные — ждите на скамьях своей очереди».

Мануэла вздохнула и, достав из мешочка нитки и спицы, принялась вязать шапочку для будущего ребенка, — она поняла, что ждать придется долго.

— Ну, на сегодня вроде закончили? — председатель трибунала откинулся на спинку кресла и сказал: «Как хорошо, что вы к нам приехали, отец Джованни. Сразу видно опытного, образованного человека, — все бумаги в порядке, ничего не перепутано, все на своем месте.

Вы, должно быть там, в Мехико, долго проработали?»

— Больше пяти лет, ваше высокопреосвященство, — ответил Джованни. «И не только в самой столице — я всю страну объездил, был и в Панаме, и в Картахене, и в Сан-Агустине, во Флориде».

— Ну, — сказал архиепископ, — надеюсь, вы и у нас столько же пробудете. Или даже больше.

Вице-королевство у нас огромное, работы много, а людей — особенно опытных, — не хватает».

— Что будем делать с просителями, которые ждут? — мягко напомнил Джованни. «Выслушаем их сейчас, или уже завтра пусть приходят?».

— Ладно, — махнул рукой архиепископ, — придется нам довольствоваться холодными закусками, но давайте уже сегодня все закончим. Завтра нам предстоит возиться с книгами, а это дело долгое».

Мануэла робко вошла в большой зал и перекрестилась на большое распятие.

— Проходите, милая, садитесь, — ласково сказал архиепископ, и, наклонившись, шепнул Джованни на латыни: «Они как любое животное, тянутся к доброй руке».

— Вас как зовут, сеньора? — мягко спросил Джованни, окуная перо в чернильницу.

— Я не сеньора — женщина покраснела, и только тут священник увидел, как она молода.

«Вряд ли больше двадцати, — подумал он. «Мануэла Гарсия, святой отец».

— Они тут все Гарсия, — тихо сказал ему секретарь трибунала. «А кто не Гарсия, тот Мендоза».

— И сколько вам лет? — Джованни записал. «Прошлым месяцем было девятнадцать, святой отец. Я служанка у дона Диего Мендеса, врача. И у его жены, доньи Эстеллы».

— Вы католичка? — спросил секретарь.

— Конечно, святой отец, — женщина перекрестилась, — мои родители обратились к Святой Церкви, еще, когда был жив дон Франсиско Писарро.

— Ну, хорошо, — немного раздраженно, посматривая на большие часы, сказал архиепископ, — и что же вы хотели нам рассказать?

— Моя хозяйка, донья Эстелла, — твердо сказала Мануэла, — не искренняя христианка.

— Да, — архиепископ потер нос и смешливо посмотрел на Джованни, — повезло вам, на первом же заседании, — и обнаружили еретиков. Конечно, весь город знает, что дон Диего живет с этой самой Мануэлой, — он кивнул на дверь, — у них уже есть сын, и, сами видели, она опять ждет ребенка.

— Я бы не стал так уж доверять ее показаниям, — медленно сказал Джованни, — у нас в Мехико было много случаев, когда индианки из ревности и желания лечь на место своих хозяек, в супружескую постель, оговаривали невинных женщин. Чего только не плели — и что они якобы оборачиваются змеями, и чуть ли, не летают по ночам по небу.

— Это, верно, торопиться не стоит, — архиепископ задумался. «Но все, же она была очень тверда — мол, ее хозяйка не ест свинины, и вечером, в пятницу, запирается в своей комнате, где зажигает свечи. Уж очень все сходится. Жаль, конечно, что мы у нее не спросили о доне Диего — ну, отличается ли он от других мужчин, — архиепископ тонко усмехнулся.

Джованни улыбнулся. «Во-первых, откуда ей знать других мужчин, вы же сами слышали, ваше преосвященство, в пятнадцать лет она поступила к ним служанкой, и уже через два месяца этот самый дон Диего стал с ней жить — она никого, кроме него, и не видела».

— Это верно, — согласился архиепископ. «А во-вторых?».

— А во-вторых, судя по его папке, — Джованни положил ладонь на документы, которые принес секретарь, — он родился в Испании. Я видел в Мехико много конверсо его возраста — им уже давно не делают обрезание. Поумнели, знаете ли».

— Ну, вот завтра и проверим, — рассмеялся глава трибунала. «Вызывайте дона Диего, — велел он секретарю, — поговорим с ним, по душам, так сказать. Не хотелось бы его терять, конечно, — сказал архиепископ, поднимаясь, — отличный врач, моя подагра только благодаря нему, наконец, успокоилась».

— Я думаю, — медленно ответил Джованни, — это все не более, чем недоразумение. А что его жена, эта самая донья Эстелла?

— Очень милая женщина, — архиепископ прошел в заботливо открытые секретарем двери. «И хорошенькая, настоящая кастильская красота. Не то, что эта индианка, — он махнул рукой в сторону двора. «Но — она бесплодна, к сожалению».

В столовой уже было накрыто, и архиепископ, потирая руки, сказал: «Ну, вы особо не наедайтесь, вечером нас ждут на обед у вице-губернатора».

— Скажите, отец Джованни, — спросил его секретарь трибунала, небольшого роста, суетливый отец Альфонсо, — а там, на севере, в Мехико — вы жгли еретиков?

— Жег, — тихо ответил Джованни и отпил вина из серебряного кубка — терпкого, красного, тяжелого, как кровь, вина.

— Я вас прошу, сеньор да Сильва, — Джованни шептал очень тихо, наклонившись к человеку, что лежал на соломенной подстилке, отвернувшись от него, закрыв глаза. «Ваш сын и невестка в безопасности, их предупредили, и они сейчас уже в море, по дороге в Старый Свет»

— Нигде не спрятаться, — чуть слышно, горько сказал старик. «Нигде. Даже сюда вы пришли».

— Сеньор да Сильва, — терпеливо повторил Джованни, — пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы страдали. А спасти вас я не могу — уже поздно.

Старик повернулся и Джованни увидел яростные искры в темных, глубоких глазах. «Никогда не будет того, чтобы я отрекся, — сказал он, — твердо, решительно. «Я родился евреем, им же и умру. И хватит об этом».

Джованни отставил бокал и сказал: «Какое приятное вино, немного отдает дымом — сразу вспоминается осень на холмах вокруг моего родного Рима. Знаете, как это — высокое, голубое небо, рыжие листья чуть пружинят под ногами, в монастыре гудит колокол, и чуть пахнет вот этим самым дымком.

— Я вырос под Толедо, — архиепископ внезапно утер уголки глаз. «Как вы это красиво сейчас сказали, отец Джованни — будто я и сам вернулся домой, в Испанию».

— А что, отец Альфонсо, — обернулся Джованни к секретарю, — мы ведь завтра начинаем разбираться с книгами в полдень?».

— Если вовремя привезут из Кальяо те, что сейчас лежат на кораблях, — выпятил губу секретарь. «Конечно, в Кадисе все проверяют, прежде чем отправлять их к нам, но мы обязаны еще раз их просмотреть, прежде чем пускать в свободное обращение — осторожность, прежде всего».

— Я бы тогда сам, ваше преосвященство, сразу после заутрени поехал в Кальяо, и за всем бы проследил, — обратился Джованни к архиепископу. «Я встаю рано, мне это не трудно».

— Вы меня очень обяжете, отец Джованни, — обрадовался тот. «Надеюсь, теперь, с вашим появлением, у нас больше не будет заминок в работе».

— Не будет, — улыбнувшись, сказал Джованни, и налил себе еще вина.

— Отличная рыба, — сказал Джованни. «В Мехико такой не найти, — там море далеко, а та, что ловят в озерах, — совсем не того вкуса. Вы удивительно хорошо готовите, донья Исабель».