Азиадэ провела узкой щеточкой по мягким ресницам. Сегодня вечером она будет купаться в океане родных звуков, и незнакомцы будут рассказывать ей об идущих из пустыни верблюдах с желтыми глазами.

— Вот так, — произнесла она, довольно разглядывая свои розовые ногти. Она хотела достойно предстать перед незнакомцами, с которыми она поругалась, и которые несут на своих колодках пыль родной земли. С этим она вышла из дома.

В холле отеля ей навстречу поднялся Сэм Дут. Возле него опустевшие, устремленные в даль глаза, сжатые губы — Джон Ролланд. Он посмотрел на Азиадэ, вежливо пожал ее розовые пальцы. Османский изогнутый нос ощутил аромат ее тела, а губы спокойно произнесли:

— Ваш покорный слуга, ханум.

Они сидели в ресторане отеля. Молчаливый официант обслуживал их стол. Звенели бокалы. Азиадэ рассказывала о своем отце, который жил в Берлине, о братьях, погибших на поле битвы, об их доме на Босфоре.

— Вы давно уехали из Стамбула? — спросила она.

Пустые, подернутые пеленой усталости глаза Джона сверкнули из-под прикрытых век.

«Какая женщина, — подумал он. — Может запросто разорвать деньги, может за себя постоять. Истинная османка, высочайшей стамбульской шлифовки. Никогда нельзя отвергать женщину, которую прежде никогда не видел. Каким же я был идиотом! Но теперь я поумнел. Молитвы лучше, чем сон, а женщина лучше, чем вино. Она будет моей женой».

— Да, — произнес он вслух. — Мы давно уехали из Стамбула. Но мы знаем: народу живется хорошо, родина процветает, армия сильна. В Стамбуле нет больше горя.

— И нет больше Османов, — заметила Азиадэ.

— Совершенно верно, — голос Джона прозвучал безучастно. Он тоже был лучшей стамбульской шлифовки. — Нет больше Османов. Есть только турки. Так лучше. Османы были, как старые волки с выпавшими зубами.

— И все же они имели заслуги, — встрял Перикл, ему стало жутко от равнодушного голоса Джона.

— Заслуги не могут претендовать на вечную благодарность, — отрезал Джон. — Все взвешено и измерено, чаша была переполнена.

— Я была помолвлена с одним из членов дома Османов, — сказала Азиадэ. — Слуга не должен плохо говорить о своем павшем хозяине.

— Я никогда не был слугой дома Османов. — Веки Ролланда возмущенно взлетели вверх. — Впрочем, и вы тоже, ханум, предпочли австрийца осману. Это еще раз подтверждает, что чаша была полна.

— Он меня отверг.

Голос Азиадэ словно вобрал в себя весь холод обоих полюсов, и Сэм Дут вдруг вспомнил, что должен позвонить и еще, возможно, получить одну телеграмму. Он ушел, велев портье поставить на ночной столик Джона бутылку виски. Сэм был воистину умным и предусмотрительным человеком.

— Я встречал вашего отца в Берлине. Он поручил мне передать вам привет. — Джон говорил тихо, руки его потирали голову у висков.

— Вы видели моего отца? Вы знакомы с ним?

— Конечно, знакомы, и очень давно. Я видел его сначала на Баби-Саадат, у Врат Блаженства. Это произошло в пятнадцатый день Рамазана, когда Мехмет Рашид в первый раз поцеловал плащ Пророка. Как давно это было. Мы прошли через королевские врата. Впереди император в маршальском мундире, за ним — главный визирь. Мы шли в зал Священного Плаща. Он был полностью обит черной тканью, на которой огромными золотыми буквами были вышиты суры Корана. Посередине стоял инкрустированный драгоценными камнями сундук, в котором лежал плащ Пророка. Однако я уже наскучил вам своими рассказами. Это все было очень давно, а вы современная женщина.

— Говорите дальше, — Азиадэ отложила приборы.

Щеки ее разрумянились. Было время, когда ее отец шел рядом с султаном через Врата Блаженства в зал Священного Плаща.

— Плащ Пророка был обернут в сорок шитых золотом покрывал. В зале горели свечи. Было очень жарко, и это продолжалось невообразимо долго, пока все сорок покрывал сняли с плаща. Правитель был больным человеком. Прикрыв глаза, он стоял, опершись на свой меч, и молился. Потом он первым поцеловал плащ Пророка. После него все остальные, по очереди. Ваш отец был тридцать восьмым. Он был тогда еще молодым генералом. Справа гофмаршал держал на вытянутых руках бархатную подушку, на которой лежали шелковые платки. После каждого поцелуя он вытирал плащ Пророка одним из платков и вручал его целовавшему. Затем дворцовые прислужники внесли серебряный поднос с водой для омовения подола плаща. После омовения эту воду разлили в маленькие бутылочки, и каждый получил по бутылке с королевской печатью. Это было в тот прекрасный день, когда я впервые увидел вашего отца.

Азиадэ слушала, глядя прямо перед собой. Она находилась в большом светлом помещении. Официант во фраке склонился над соседним столиком. Мимо прокатили столик на колесах, уставленный hors d’oeuvres [13]… И надо всем этим парил, как привидение, Плащ Пророка неожиданно оживший в рассказе незнакомца. Темная комната с черными обоями и немощный султан, опершийся о меч. В ее воображении картины сменяли одна другую. Больной сидел за столом, а в серебряной посуде плавали форели.

— Это был единственный раз, когда вы видели моего отца?

— Нет, в следующий раз я увидел его десять лет спустя. В мечети знаменоносца Эюба. Это было в тот день, когда Вахтеддина опоясывали мечом Османов. Возле нового султана стоял толстый Талаат паша. Энвер с тонкой полоской усов, в парадном мундире. Ваш отец стал к тому времени уже управляющим тайного кабинета султана. У Вахтеддина были впалые щеки и длинные руки. Он последним опоясал себя мечом Османов.

Джон спокойно пил кофе. Движения его были механическими, и он походил на управляемый извне автомат. Лишь при упоминании о Вахтеддине Ролланд впервые едва заметно наморщил лоб.

— Если мой отец был тридцать восьмым в свите Мехмет Рашида, на каком же месте были тогда вы?

— Я? Я был семнадцатым.

Они оба замолчали. За соседним столом посетитель делал пространный заказ.

— Вы лжец, — нежно сказала Азиадэ, — но это ничего, мне приятно поговорить о старых временах.

— Я не лжец, — грустно возразил Джон. — С чего вы взяли, что я обманываю вас?

— Потому что… ну. Все очень просто, вам наверняка нет и сорока, а когда мой отец был тридцать восьмым в свите султана, вам не могло быть и двадцати. А вы говорите, что были на семнадцатом месте.

— Это вовсе не причина, считать меня лжецом.

Ролланд не был оскорблен, немного помолчав, он твердо сказал:

— Принцы королевской крови следуют перед королевской свитой и военными.

— Что вы имеете в виду? — Дикий ужас отразился в глазах Азиадэ. Огромный зал вдруг превратился в тесную тюремную камеру. — Что вы имеете в виду? — повторила она и замолчала.

Она больше не ждала ответа, а только смотрела на это узкое лицо, светлые пустые глаза, горбатый нос, сухие, злые губы и очерченный, квадратный лоб. Лицо было неподвижным, похожим на маску, даже глаза казались застывшими. Они колко и пристально смотрели на Азиадэ.

— Нет, — пробормотала Азиадэ. — Нет, прошу вас, нет.

Она стерла рукой помаду с губ. Лицо Ролланда оставалось непроницаемым, он молча смотрел на нее, словно каменная статуя, по ошибке забредшая в этот залитый светом зал из древних времен.

— Ваш отец дал мне адрес, — наконец сказал он. — Султан избрал вас для меня, но я никогда не думал о вас, ни в Стамбуле, ни в Америке. А теперь я вижу вас перед собой и думаю о вас. Вы должны стать матерью принцев.

Азиадэ молчала, не сводя глаз с сидящего перед ней человека. Так значит это он, изгнанный с родины, пропавший без вести. Это в его дворце росли пинии, кроны которых она видела из-за широкой стены, а на террасе часто сидел толстый евнух, скорее всего, гофмейстер. Это он мог семнадцатым коснуться губами Плаща Пророка после Мехмет Рашида. Это ему пообещал ее узкоплечий Вахтеддин. Это ему принадлежала она, ему была предназначена каждая клетка ее тела, для него она заучивала стихи персидских поэтов и арабские молитвы, для него она изучала дикие созвучия варварских слов.