Перед отъездом Никоса некоторые чрезмерно оптимистично настроенные товарищи говорили, что страна на грани революционного взрыва, что по ночам в Афинах, как в годы оккупации, молодые люди выкрикивают с крыш через рупоры: «Да здравствует КПГ!» Этого Никос не нашел, увидел же он молодых ожесточившихся ребят, имеющих много претензий к режиму, но для революционной работы не созревших. Но Никос умел работать с такими людьми. И, разумеется, старые испытанные партийные кадры оставались на своих местах даже в это тяжелое время.

Первым человеком, с которым Никос встретился в апреле пятидесятого, сразу по приезде в Афины, был Яннис, старый пирейский коммунист, товарищ Никоса по заключению в Акронавплии.

В 1940 году они оба работали в комитете «акронавплиотов». В годы гражданской войны по заданию Центрального Комитета Яннис ушел в глубокое подполье и сохранил свою группу боеспособной даже в эти тяжелые времена. В полицейском комиссариате Яннис был зарегистрирован как владелец небольшой антикварной лавки, и у приезжего имелись вполне легальные основания для встречи с антикваром. Опасений, что Никоса мог опознать кто-нибудь из случайных знакомых, не было: густая черная борода совершенно изменила лицо Никоса, ему самому понадобилось довольно много времени, чтобы привыкнуть к своей новой внешности.

В аэропорту, пройдя таможенный досмотр и проверку документов, довольно небрежную (самолет, на котором прилетел Никос, прибыл из Италии), Белояннис сел в такси, коротко сказал шоферу «Афины, Стадиу», протянул ему нераспечатанную пачку хороших английских сигарет (тот молча взял сигареты и, даже не кивнув, положил в карман) и, стараясь скрыть охватившее его жадное любопытство, стал поглядывать в окно на проносившиеся мимо тесные улочки предместий. Никос был похож (и отчетливо сознавал это) на разбогатевшего за океаном коммерсанта, для которого приезд в Афины не является событием.

За всю дорогу от аэропорта до центра Афин он не обменялся с шофером ни единым словом; так и должен был себя вести «греко-аргентинец», но Никосу стоило огромного труда удержаться и не завести ни к чему не обязывающий дружелюбный разговор: он был взволнован и опасался, что в разговоре это как-то проявится. На улице Стадиу он вышел, щедро расплатился с шофером и со скучающим видом пошел, поглядывая на магазинные витрины. Надо было убедиться, что небрежность таможенников ничего решительно не означала, что от аэропорта за ним не тянется хвост (подобные случаи уже были, но Белояннис не мог, не имел права этого допустить: слишком катастрофичны были бы последствия), и только после этого, уже на автобусе, с многочисленными пересадками направиться в Пирей к Яннису.

Яннис уже был предупрежден и не выказал ни удивления, ни радости. Они молча пожали друг другу руки, сели.

— Ну что, все сначала? — спросил Яннис после долгой паузы.

— Все сначала, отец, — ответил ему Никос. — Надеюсь, не на пустом месте?

Он пристально посмотрел на Янниса.

— Работаем понемногу, — ответил Яннис. — Но, сам понимаешь, умиротворение не тот лозунг, который может зажечь. Ты с этим приехал?

— С этим.

— Ну, вот и расскажи мне теперь без утайки, как коммунист коммунисту: как же это все получилось? Три года мы только и жили, только и дышали, что сводками с поля боя. Вы истекали кровью — мы истекали кровью. Вы наступали — мы тоже шли в наступление. Вы стали регулярной армией — мы вашим тылом.

— Ошибка, — сказал Никос. — Теперь понятно, что это была одна из наших ошибок. Мы стали регулярной армией, и нам пришлось рыть траншеи, выравнивать линию фронта, обороняться. Когда мы были партизанами, мы наступали. Наступали, черт побери, и не подставляли себя под бомбы!

Забывшись, Никос стукнул кулаком по столу — и застонал от боли. Схватился за локоть, поморщился.

— Не заживает? — участливо спросил Яннис.

— Да что-то не очень. У победителей раны заживают быстрее.

Старик встал, подошел к Никосу, обнял его за плечи.

— Ты уж прости меня, — тихо сказал он, — что я так сразу заставил тебя объясняться. Мне только хотелось узнать, не потеряли ли мы эту способность — сознаваться в ошибках. Не потеряли, — значит, все раны у нас заживут.

— И ты меня прости, отец, — опустив голову, сказал Никос. — Тебе здесь больше выстрадать пришлось…

До самого утра разговаривали они в темной задней комнатушке без окон. Никос должен был знать, сколько осталось в Пирее и в Афинах жизнеспособных партийных ячеек, насколько надежно они законспирированы, как удается им поддерживать связь.

В его положении полномочного представителя Центрального Комитета была и особая сложность: представителя ЦК ждали не только коммунисты-подпольщики Афин и Пирея, в асфалии тоже, наверно, хорошо понимали, что в Грецию для связи с подпольем должен прибыть «большой человек», и напасть на след этого человека было сейчас главной целью агентов асфалии: найти и выследить все линии связи возрождающегося коммунистического подполья. Поэтому Никос должен был действовать с особой осторожностью: малейшая его оплошность могла поставить под удар всю подпольную сеть.

Те немногие люди, которые знали о прибытии представителя ЦК, сделали все возможное, чтобы его приезд остался незамеченным: в Афинах Никоса ждала конспиративная квартира, где Никос должен был переждать какое-то время и где ни при каких обстоятельствах не могли появляться люди, с которыми он хотел встретиться.

К лету Никос познакомился с большинством людей, названных Яннисом, и счел возможным перейти от практики индивидуальных встреч к организации более или менее представительных совещаний, на которых Никос подробно рассказывал об изменении в тактике борьбы, о решениях шестого и седьмого пленумов ЦК Коммунистической партии Греции, о необходимости, наряду с подпольным, создать легальный фронт борьбы за мир, демократию, всеобщую амнистию, за экономические права трудящихся. Такие совещания были необходимы: люди должны почувствовать локоть товарищей, осознать свою сопричастность общей борьбе, да наконец просто по-человечески встретиться, обменяться дружескими фразами, посмотреть в глаза друг другу, убедиться в том, что они не одни. Тщательно законспирированные, слабо связанные одна с другой ячейки обречены на определенное окостенение, и с этим надо было бороться.

Кроме того, Никоса начала тяготить ограниченность его собственных связей с низовыми организациями. Все эти связи шли через Янниса, и когда Яннис говорил о том, что люди просят его дать им возможность встретиться с полномочным представителем ЦК, но горком не считает необходимым поощрять такую инициативу, Никос недовольно хмурился. Никосу известно было, например, о настойчивой просьбе Гулы Эритриаду, дочери его боевого товарища. Гула представляла одну из молодежных ячеек и, кроме того, была связана с группой Янниса, а с Яннисом Никос имел постоянные контакты и потому горком считал, что эта встреча не нужна. Между тем Никоса мучило сознание, что он до сих пор не выполнил просьбу старины Спироса, хотя в принципе он мог быть спокоен: девушка находилась среди своих. Яннис был опытным, надежным подпольщиком, но могла же, в конце концов, Гула лично встретиться с фронтовым товарищем своего отца.

Были и другие, более серьезные трудности. Некоторые руководители афинского подполья, о которых Яннис отзывался с уважением, считались в ЦК отступниками и даже предателями. Кроме того, значительная часть низовых организаций была слабо связана с Яннисом — как правило, через людей, которые либо самоустранились, либо по каким-то иным причинам никак себя не проявляли. Надо было что-то делать и с этими группами. Яннис был согласен, что замыкаться наглухо коммунистическое подполье не имеет права, но считал, что не дело представителя ЦК идти на встречи с непроверенными людьми. Никос доверял опыту и интуиции Янниса, но он не мог не считаться и с тем, что люди требовали личной встречи с членом Центрального Комитета. Возможно, для многих такая встреча стала бы решающим, переломным моментом в судьбе: моральный и психологический факторы нельзя было сбрасывать со счетов.