— Да, конечно, конечно, — нервно сказал Цукалас. — Все это очень непросто. Но перейдемте к интересующему нас вопросу.

— Не знаю, что вас интересует, господин адвокат, а меня интересует, чтобы был порядок. И чтобы людьми не играли, как в кости.

Старик довольно коротко и толково изложил суть дела. Начальник тюрьмы смещен, старший надзиратель также. Речь идет о «передаче на исполнение». Цукалас выслушал его молча, по-профессиональному терпеливо, только морщился иногда, когда надзиратель повторялся.

— Все это очень важно, очень ценно, — сказал Цукалас задумчиво, когда старик кончил. — И я, конечно, не премину воспользоваться полученными от вас сведениями. Но… последствия лично для вас могут оказаться крайне серьезными: ведь источник этой информации нетрудно будет определить. Иными словами, вы совершаете тяжкий служебный проступок. Как мне прикажете поступить? Не могу же я прямо на вас сослаться?

— Господин адвокат, — медленно сказал старик, — вы ученый человек, рассудите сами: беззаконие есть беззаконие. Я вам доложил — и теперь моя душа спокойна. Теперь уже ваше дело.

— Да, да, разумеется, — вяло проговорил Цукалас и, не попрощавшись, не поблагодарив, повернулся и пошел к министерству.

…В коридоре между министерством юстиции и министерством координации Цукалас столкнулся с Папаспиру. Оба они несколько растерялись, но министр пришел в себя первым.

— Все знаю, обо всем поставлен в известность, — замахав руками, проговорил он. — Делаю все, что могу.

— В частности, — Цукалас саркастически улыбнулся, — в частности, устраняете неугодное вам тюремное начальство, не так ли, господин министр?

— Кто? — побагровев, спросил Папаспиру. — Кто вам сказал?

— Профессиональная тайна. Надеюсь, все это делается в гуманных целях?

— Ну, разумеется, — раздраженно сказал министр. — Иначе зачем бы я бегал здесь до полуночи?

— Благодарю вас, господин министр. Я передам ваши заверения своим подзащитным.

Цукалас вышел на улицу, улыбаясь. Все это несколько напоминало ему детские игры. У одного потяжелело на душе — передал свой груз другому. Другой поспешил передать третьему. Любопытно, кому передаст свою душевную тяжесть господин министр юстиции? Не иначе как его величеству королю эллинов. А тот в свою очередь господу богу…

Но ход игры оказался совсем не таким, каким его представлял себе адвокат Ангелос Цукалас.

Собственно, Мицос мог бы сразу уйти: все было предельно ясно. Девчонка водила его за нос с самой осени прошлого года — с того времени, когда Белояннис в первый раз появился у них в отделении. Можно даже вспомнить дату… впрочем, нет: неувязочка: Белоянниса привезли в ноябре, а они с Рулой познакомились в сентябре. Не могла же она предвидеть… Конечно, если сразу начинать с оправдания, можно далеко зайти. Но какая подлость, какая расчетливость: даже в голову ни разу не пришло, что она из этой же шайки. Нет, однажды пришло: Мицос смутно припоминал, что, когда он показывал ей, как скрючена у Белоянниса кисть руки, Рула вдруг пришла в ярость.

— Перестань! Прекрати, слышишь? Он был ранен! Ранен в бою! Как можно над этим смеяться?

— Откуда ты знаешь? — удивился Мицос.

И Рула вдруг спокойно улыбнулась и ответила ему:

— Газеты надо читать. В газетах все написано.

Как он мог об этом забыть? Забыть о той ненависти, с которой она это кричала? Тогда Мицосу это очень не понравилось, он рассердился и сказал, что другие, может быть, тоже были ранены, но об этом не пишут в газетах. И показал ей свой шрам на плече — след от немецкой пули. Когда Рула увидела этот след, чуть выше сердца, глаза ее наполнились слезами:

— Значит, он мог тебя убить?..

— Если бы чуть-чуть приподнялся, — нехотя объяснил Мицос. — Моя была пуля, что там говорить.

Тогда они быстро помирились, но Мицос понял, что о Белояннисе плохо говорить не следует, и надолго замкнулся. Но потом была эта тягостная встреча с однополчанином, и Мицос забыл обо всем…

…Мицос сразу его узнал: не так уж часто доводилось после войны встречаться с однополчанами, собратьями по ЭЛАС. Парень был из соседней роты — соседней по афинским боям в декабре 1944 года, когда, прижатые к склону Гимета, они держали круговую оборону.

Именно в те дни, когда они с тем парнем в последний раз виделись, Мицос решил для себя вопрос о своей дальнейшей судьбе… Собственно, все было уже решено, надо было уходить, бросив к чертовой матери эту бессмысленную возню, оставалось только решить: как уйти и куда.

Паренек стоял спиной к витрине и в упор смотрел на приближавшегося Мицоса. Для полиции у него была особая примета: раздвоенный кончик носа, но и без этой приметы, по одним только глазам, Мицос тотчас узнал бы его из тысячи.

— Брат, — сказал этот парень Мицосу, когда Мицос с ним поравнялся. — Задержись на минуту, брат, если располагаешь временем…

Мицос остановился, медленно повернулся к нему и, кривовато усмехнувшись, сказал:

— Время есть, желания нету. Ну, да ладно, говори уж, брат.

Последнее слово он произнес с недобрым нажимом и тут же зорко взглянул парню в лицо. Увидел то, что хотел: остановившиеся глаза, побледневшие губы. Парень боялся Мицоса, хоть и ждал его, как тогда, в декабре сорок четвертого, боялся и ждал появления первого танка.

— Может, отойдем? Людно, — неуверенно проговорил однополчанин.

— Здесь говори, — сухо, по-командирски сказал Мицос и встал рядом с ним, только не спиной, а лицом к витрине. — Никуда я за тобой не пойду. И — покороче.

— Ребят своих помнишь? — еле шевеля губами, спросил однополчанин.

— Помню, а как же.

— Жив кое-кто. Не все полегли, когда ты их бросил… там, у Гимета. Через плен, через тюрьмы прошли, вот — поговорить с тобой хотели бы, со своим командиром. В глаза тебе взглянуть…

Не то говорил парень, за чем пришел. Издалека начинал, хотел на совесть нажать, заставить оправдываться. Но оправдываться Мицосу было не перед кем: в живых из его роты не осталось ни одного человека, Мицос это определенно знал.

— Что ж тебя подослали? — спросил Мицос равнодушно. — Пусть бы кто из них пришел, вот и повидались бы.

— Старое искупить можно… — тихо сказал однополчанин.

— Искупить? — Мицос хмыкнул. — Перед вами искупить, перед теми искупить — как же так я оказался всем сразу должен? Нет уж, брат, либо вам я плачу долги, либо не вам — по два раза одна жизнь не оплачивается.

— Кому больше должен — перед теми и искупи.

— Вам я ничего не должен. То, что жив остался, — не ваша заслуга, скорее наоборот. Не убили меня, гусеницами раздавить не успели — вот где ваш промах. Чем могу быть полезен? Вам мертвый был нужен, а я — живой. И служба у меня хорошая.

— Тридцати пяти бойцам стоила жизни твоя служба. Да еще десятка два по твоему слову было расстреляно. Тесно у тебя в памяти должно быть, Мицос. Дышать, наверно, нечем.

— Ты мою память оставь. У каждого в памяти свой список. Скольких сам ты на мушке подержал, перед тем как прикончить? Им ведь тоже жить хотелось, свои — не свои. И тебе хотелось. Вывернулся как-то, — значит, хотелось. Я не спрашиваю, как ты вывернулся. Я — вот так. Такою ценою.

Мимо неторопливо прошел полицейский — Мицос видел его отражение в стекле. Парень подобрался весь, замолчал, независимое лицо сделал — до того независимое, что его за один этот вид в полицию сдать было можно.

— Вот и ты мне теперь обязан, — насмешливо сказал Мицос. — Мог бы выдать — не выдал. На том и разойдемся. Прощай, брат, мне пора.

— Прощай, — коротко ответил ему парень и, волоча ногу, но все же довольно быстро пошел, не оглядываясь, по улице. Такая, значит, у него была примета, еще одна…

На что они рассчитывали, подсылая к нему «собрата», трудно сказать. Больше Мицосу на глаза никто из однополчан не попадался. Однако с тех пор Мицоса не покидало ощущение, что за ним исподтишка и недружелюбно наблюдают. Теперь он знал, что вызывало это ощущение: за ним наблюдала Рула.