— И что ж, она так и умерла? Или, по крайней мере, уснула почти на шесть веков, до той поры, пока отец Беренжер не раскопал эти свитки? — спросил господин Клод.

— О, нет! — воскликнул епископский племянник. — Подобные тайны, коли уж они впущены в наш мир, не умирают. И засыпать им не позволительно. Они просто тщательнее прячут от посторонних глаз входы в свои чертоги и те тропы, которыми продолжают расходиться по миру. Именно так произошло и с этой Тайной. Да, тамплиеры погибли. В большинстве своем. Однако – не все, далеко не все! Тайна, если не считать этих свитков, до поры до времени покинула Лангедок, но не на нем же одном свет клином сошелся! Мир наш велик, а Тайна вездесуща, и, поверьте, она найдет для себя немало других чертогов, где спрятаться.

— Но – каким образом? — спросил все тот же господин Клод Дебюсси.

— Тут надобно отдать должное все тому же Жаку де Моле, последнему тамплиерскому магистру, — ответил господин Хоффе. — Вероятно, тоже не обошлось без некоего просветления свыше. Готов поклясться, он так или иначе предчувствовал скорый конец – и свой, и своего ордена. Этого он не в силах был предотвратить, но не мог он также допустить и гибели Тайны, хранителем которой себя считал. И вот (это уже мои собственные изыскания) перед самым крушением ордена он рассылает в разные концы земли своих эмиссаров, самых доверенных и ученых рыцарей-монахов ордена – в Шотландию, в Ирландию, на Мальту. Более они в Лангедок, насколько известно, не возвращались. Что же они везли с собой? Вряд ли только приветствия и наилучшие пожелания.

— Они везли с собой Тайну! — догадалась госпожа Кальве.

— Вы удивительно догадливы, — сказал молодой Хоффе (интересно, один ли я заметил ироническую улыбку на его губах?) — Да, таково и мое предположение… — при этих словах он сделал интригующую паузу.

— Ну, а дальше что? — спросил молодой Дебюсси, самый нетерпеливый.

Господин Хоффе, продолжая всех томить, долго раскуривал сигару, и лишь когда все присутствующие, даже задумчивый и погруженный в себя господин Малларме, устремили на него взоры, продолжил:

— Что касается ирландского следа, то тут не скажу вам ничего – специально не изучал. Шотландцы превратили все это в масонство… — Тут епископ Бьель немного поморщился, и его племянник поспешил вставить: — То есть, в конечном счете, в некую салонную забаву, в пасквиль на столь величественную Тайну. Хотя, — прибавил он, — вероятно, и в масонстве мы все-таки при желании можем обнаружить некоторые ее отголоски. Наиболее плодотворным оказался мальтийский след. На Мальте располагался орден Госпитальеров, также рыцарей-монахов, а уж они-то умели не растрачивать такое богатство по пустякам. Можем быть уверены, что там-то уж эта Тайна хранилась надежнее, чем даже золото в их сундуках. И так она хранилась там пятьсот лет… Но… — вздохнул он, — ничто не бывает вечным в этом мире. Спустя без малого пятьсот лет наша гордость Франции, наш славный император Наполеон Первый захватил Мальту, тайны его если и волновали, то куда более приземленные, и он попросту, ничтоже сумняшеся, разогнал с острова рыцарей-монахов вместе со всеми их мистическими тайнами. И на сем… — он снова сделал паузу.

— На сем Тайна пресеклась? — первой не выдержала госпожа Кальве.

— Ах, мадам, — отозвался Хоффе, — такие тайны не пресекаются, ибо их оберегают силы, неведомые нам. На сем этапе она просто сменила место своего прибежища. Ибо разогнанный Наполеоном орден переселился в далекую, холодную Россию, в Санкт-Петербург, где правивший в ту пору, весьма, говорят, романтически настроенный российский император Павел, который, даже не являясь католиком, тем не менее, был избран Магистром этого католического ордена.

На лице госпожи Кальве появилось страдание:

— Вы хотите сказать, что Тайна обрела пристанище у магометан?

— Да нет же, нет, — нетерпеливо пояснил Хоффе, — русские вовсе не магометане, они тоже христиане, лишь немного, совсем немного иного толка, нежели мы, католики. Вроде, допустим, гугенотов. Хотя зачинатель крестовых походов папа Григорий и говорил про византийцев, приходившихся этим самым русским единоверцами…

— …что они такие христиане, от которых самого Господа Бога тошнит, — привычно окончил за него фразу дядюшка-епископ. — Впрочем…

— …Впрочем, эти слова надо все же воспринимать, делая поправку на темное и жестокое время, — под кивок епископа продолжил господин Хоффе. — Вернемся, однако, все-таки к императору Павлу. Уж следует полагать, что его как великого магистра мальтийцы сочли возможным посвятить, иное трудно себе представить. Во всяком случае он, как и некогда магистр де Моле, в какой-то степени вдруг обрел дар предвиденья, и с точностью предсказал свою гибель, коя должна была наступить через четыре года четыре месяца и четыре дня после его воцарения, что и случилось ровно как он предсказывал, если кто из вас слышал.

— Да, да, — сказала госпожа Кальве, — у них же там, кажется, была революция, и его гильотинировали, как нашего бедняжку Луи.

Господин Малларме при этих словах, едва сдержав улыбку, лишь мученически закатил глаза, а господин Хоффе все-таки не смог не улыбнуться:

— Революция? В России? Нет-нет, мадам, вы с чем-то перепутали. Его, кажется, просто зарезали, но не в том суть. А суть в том, что таким образом наша Тайна проникает в империю, столь огромную, что она протирается до самого Тихого океана, и столь суровую, что наш достославный Наполеон Первый заморозил всю свою Великую армию, не пройдя и одной десятой ее части.

В эту минуту я с гордостью ощутил свою причастность к их ученому разговору. И мог бы даже, если бы посмел, поправить этого всезнайку, епископского племянника. Нет, не всю армию он тогда погубил, наш Наполеон. Мой прадедушка Анри, хоть и оставил там, в снегах, все пальцы своих ног и вынужден теперь скакать на круглых копытцах, но, при том, что он тоже был в той армии, он до сих пор все-таки жив. Правда, как он говорил, больше ни один говньюкиз их сорок первого апшеронского полка домой из того похода не вернулся. Так что господин Хоффе был хоть и не совсем, но почти прав, ибо считать моего вернувшегося оттуда, чтобы до конца дней скакать на копытцах, прадедушку Анри за полновесно живого было бы тоже не совсем честно.

— И что же, Тайна расползлась по этой необъятной России? — спросил господин Метерлинк.

— О, нет, — ответил господин Хоффе. — Видимо, император Павел все-таки внял предостережениям мальтийцев и выпускать ее на волю не стал. Но она и не умерла вместе с ним, ибо, как я уже говорил, такие Тайны не умирают. Тут, однако, я вынужден сослаться на сведения, полученные мною приватно от одного русского князя, не разглашая его имени. А тот, в свою очередь, получил их от своего деда, известного и влиятельного царедворца павловских времен. Так вот, по этим сведениям, примерно за год до своей гибели император Павел однажды заперся на всю ночь у себя в кабинете и до утра собственноручно писал некое письмо. Весьма, скажу я вам, странное письмо, если учесть, что затем он запечатал конверт с письмом мальтийскими печатями и отправил свое послание в путешествие на сто лет. [30]

— То есть как? — не поняла госпожа Кальве.

— Очень просто. Уже наутро его указом была создана специальная тайная канцелярия, с должностями, передаваемыми по наследству; единственной целью данной канцелярии было заботиться о сохранности печатей и в конце концов передать письмо российскому императору, который там будет править ровно через сто лет.

— И что же, по-вашему, содержалось в этом письме? — спросил Метерлинк.

— Увы, этого покамест не знает никто, — с сожалением отозвался Хоффе. — Доживем до тысяча девятисотого года (именно тогда, согласно завещанию Павла, истекает срок) — глядишь, и узнаем… Впрочем, — добавил он, — искренне в том сомневаюсь. Вероятнее всего, так и не узнаем никогда. Уж не ведаю, что там, в тысяча девятисотом, произойдет, но не сомневаюсь – подобные тайны даже без всяких особых канцелярий неплохо умеют сами себя оберегать. Одно лишь могу сказать с уверенностью: едва ли в этом конверте запечатаны какие-нибудь наставления, дворцовые секреты или там любовные откровения – через сто лет подобные вещи уже не интересны ни одной живой душе. А стало быть…