— Сюда, — сказал он, и возчик свернул вправо, через улочку со множеством не слишком презентабельных, но явно бойко торгующих контор, к Темзе. Здесь были оборудованы несколько маленьких доков; Даниель и возчик без труда отыскали тот, в котором курили трубки и обменивались глубокомысленными замечаниями лодочники. Не сходя с места и просто раздавая монеты нужным людям в нужное время, Даниель нанял лодочника отвезти его на другой берег и отпустил возчика.

С Темз-стрит река представлялась не столько путём сообщения, сколько преградой: частоколом оструганного дерева, призванным остановить захватчика или беглеца. Однако лодочник в несколько гребков миновал заслон вдоль доков, и они вышли в судоходное русло. Движение здесь тоже было оживлённое, и всё же по сравнению с улицами водное пространство казалось на диво широким и вместительным. У Даниеля полегчало на сердце — без всяких, впрочем, оснований. Лондон быстро превратился в наброшенный на холм для просушки неразглаженный брезент. Выделялись только Монумент, Лондонский мост, Тауэр и собор святого Павла. Мост, как всегда, являл собой полную несуразность: целый город над водой, притом ветхий, покосившийся, пожароопасный город тюдоровских времён. Недалеко от северного его конца высился Монумент, который Даниель впервые сумел рассмотреть как следует. Эту огромную одинокую колонну воздвиг Гук, хотя все приписывали её Рену. В недавних перемещениях по Лондону Даниель не раз вздрагивал, заметив будто смотрящую на него вершину колонны, — так много лет назад ему чудилось, что живой Гук разглядывает его в микроскоп.

Отлив подгонял лодку, и Даниель опомниться не успел, как они поравнялись с Тауэром. Усилием воли он оторвал взгляд от Ворот изменников, а мысли — от воспоминаний и вернулся к насущным заботам. Хотя внутреннюю часть Тауэра скрывали стены и бастионы, можно было видеть дым, поднимающийся из окрестностей Монетного двора, а в общем городском гуле ухо вроде бы различало медленное тяжёлое биение молотов, чеканящих гинеи. У солдат на стенах были красные мундиры с чёрной отделкой; следовательно, Собственный её величества блекторрентский гвардейский полк, исходно размещавшийся в Тауэре, вернули сюда — в который раз, Даниель сосчитать не мог. Местопребывание Блекторрентского полка, как флюгер, точно указывало, куда дует политический ветер. Когда шла война, блекторрентские гвардейцы были на фронте. В мирное время, если монарх благоволил к Мальборо, они охраняли Уайтхолл. Если Мальборо подозревали в том, что он намерен заделаться новым Кромвелем, его любимый полк ссылали в Тауэр и нагружали заботами о Монетном дворе и Арсенале.

Чем ниже по течению, тем беднее становились дома и великолепнее — корабли. Впрочем, поначалу дома выглядели не такими уж бедными. Вдоль обоих берегов были проложены дороги, но их Даниель не видел за складами, по большей части выстроенными из обожжённого кирпича. Стены складов уходили прямо в воду, чтобы лодки можно было загружать и разгружать без помощи кранов, которые торчали над рекой, словно реснички микроскопических анималькулей. Склады изредка перемежались доками, от которых расходились лучи притоптанной земли. На левой, Уоппингской стороне эти улицы вели в город, который вырос здесь за время Даниелева отсутствия. Справа, на Саутуоркском берегу, сразу за выстроившимися вдоль реки лабазами начиналась открытая местность; Даниель различал её лишь в те редкие моменты, когда лодка оказывалась в створе отходящих к югу дорог. Вдоль них примерно на четверть мили тянулись новые строения, придавая им вид вонзённых в город мечей. А дальше расстилались не сельские английские угодья (хотя пастбищ и молочных ферм тоже хватало), но псевдоиндустриальный пейзаж: здесь растягивали на сушильных станках ткань и дубили кожу — оба ремесла требовали больших площадей.

За Уоппингом начинался длинный прямолинейный отрезок реки, а дальше — излучина между Лаймхаузом и Ротерхитом. Даниель изумился, но не слишком, увидев, что новый город на левой стороне захватил почти весь берег. Шадуэлл и Лаймхауз стали частью Лондона. От этой мысли по коже пробежал холодок. Городки в нижнем течении Темзы всегда считались рассадником воришек, речных пиратов, бешеных собак, крыс, разбойников и бродяг, а отделяющая их сельская местность, несмотря на обилие там кирпичных заводов и кабаков, — санитарным кордоном. Даниель подумал, что Лондон, возможно, больше проиграл, чем выиграл, заменив этот кордон сквозными улицами.

Саутуоркская сторона была застроена меньше, так что порой Даниель и пасущиеся коровы могли созерцать друг друга через несколько ярдов воды, грязи и дёрна. Однако как шлюпы и шхуны по мере приближения к гавани уступали место большим трёхмачтовым кораблям, так мелкие пристани и доки городских купцов сменялись участками огромными, словно поля сражений, и почти такими же шумными — верфями. Некий завсегдатай клуба «Кит-Кэт» убеждал Даниеля, что по берегам Лондонской гавани расположилось более двух десятков верфей и столько же сухих доков. Даниель из вежливости сделал вид, будто верит, но по-настоящему поверил только сейчас. Казалось, вдоль всей гавани сидят чудища, которые, поглощая деревья тысячами, извергают корабли десятками. Они выплёвывали столько опилок и стружек, что хватило бы упаковать собор святого Павла, сумей кто-нибудь построить такой большой ящик — задача для здешних верфей, наверное, вполне подъёмная. Многое из того, что Даниель примечал раньше, теперь сложилось в единую картину. Плоты в Бостоне, плывущие по реке Чарльз день за днём, и то, что уголь, угольный дым и копоть теперь в Лондоне повсюду, — всё говорило о спросе на древесину. Леса Старой и Новой Англии равно превращались в корабли — только дурак стал бы жечь дерево.

Лодочник не знал, какая из верфей принадлежит мистеру Орни — так их было много, — но тут Даниель смог ему подсказать. Только на одной разом строились три одинаковых трёхмачтовика. Рабочие, которые сидели на шпангоутах и перекусывали (видимо, пришло время перерыва), были ирландцы и англичане, в шерстяных шапках или с непокрытыми головами, несмотря на холодный ветер. Однако, когда лодка подошла ближе, Даниель разглядел двоих в огромных меховых шапках, присматривающих за работой.

Лодка проскользнула под нависающей кормой каждого из трёх кораблей. Средний был почти закончен, оставалось лишь покрыть его пышной резьбой, краской и позолотой. У двух других ещё обшивали досками корпус.

За кораблями взглядам открылся пирс. В его конце сидел на перевёрнутом бочонке человек в простой чёрной одежде. Он жевал пирог и читал Библию. Завидев лодку, человек аккуратно отложил и то, и другое, встал и протянул руку, чтобы поймать брошенный лодочником конец. В мгновение ока он сотворил великолепный узел, пришвартовав лодку к чугунной тумбе на пирсе. И сам узел, и безупречная сноровка должны были явственно показать всем и каждому, что перед ними избранник Божий. Чёрное платье — грубое, шерстяное, без всяких изысков — было в опилках и пакле. По мозолистым рукам и умению вязать узлы Даниель заключил, что это такелажный мастер.

На берегу колеи и мостки образовывали миниатюрный Лондон из улиц и площадей, только место домов занимали штабеля брёвен, бухты каната, тюки пакли и бочки со смолой. Вдоль склада под открытым небом, очерчивая восточную границу верфи мистера Орни, тянулась общественная дорога, которая переходила в лестницу на Лавендер-лейн, ближайшую к реке улицу в этой части Ротерхита.

— Храни вас Бог, брат, — обратился Даниель к такелажному мастеру.

— И тебя… сэр, — отвечал тот, оглядывая его с ног до головы.

— Я доктор Уотерхауз из Королевского общества, — сознался Даниель, — звание для грешника высокое и громкое, и не много почестей стяжало оно мне средь тех, кого прельстили удовольствия и лживые посулы Ярмарки Суеты. — Он глянул через плечо на Лондон. — Так можете меня именовать, коли желаете, для меня же наибольшая честь — называться братом Даниелем.

— Хорошо, брат Даниель, а ты, коли так, зови меня братом Норманом.

— Брат Норман, я вижу, что ты показуешь пример усердия тем, кого влечёт обманный блеск Праздности. Это я понимаю…