— О, брат Даниель, среди нас много добросовестных тружеников, иначе как бы мы справлялись с работой?

— Воистину, брат Норман, однако ты лишь усилил моё недоумение: никогда не видел я верфи столь большой и в то же время столь малолюдной. Где все остальные?

— Что ж, брат Даниель, должен с прискорбием тебе сообщить, что они в аду. Во всяком случае, в таком месте, которое в нашей юдоли скорбей ближе всего к аду.

Первой мыслью Даниеля было «тюрьма» и «поле боя», но это представлялось малоправдоподобным. Он уже почти остановился на «борделе», когда с другой стороны Лавендер-лейн донеслись громкие возгласы.

— Театр? Нет! Медвежья травля, — догадался он.

Брат Норман молитвенно прикрыл глаза и кивнул.

Заслышав крики, мастеровые, которые перекусывали неподалеку, встали и кучкой двинулись к лестнице. За ними на почтительном отдалении следовали двое русских, примеченные Дэниелем раньше. Теперь, не считая брата Нормана, на всей верфи осталось пять или шесть работников.

— Я поражён! — вскричал Даниель. — Неужто в обычае мистера Орни останавливать работу средь бела дня, чтобы его мастеровые могли поглазеть на кровавое и постыдное зрелище? Удивляюсь, как здесь вообще что-нибудь делается!

— Я — мистер Орни, — любезно отвечал брат Норман.

Сорок лет назад Даниель от стыда бросился бы в реку. Однако события последних месяцев научили его, что даже от такого унижения не умирают, как бы иногда ни хотелось. Надо было стиснуть зубы и продолжать. Он больше опасался за лодочника, который привёз его сюда и внимательно слушал весь разговор; у славного малого был такой вид, будто он сейчас рухнет с пирса.

— Прошу меня извинить, брат Норман, — сказал Даниель.

— Не стоит, брат Даниель; ибо как нам приблизиться к Богу, если не внимая справедливым обличениям добрых собратьев?

— Истинная правда, брат Норман.

— Не ведал бы ты, о сын Дрейка, что смеха достоин в парике и платье блудничем, когда бы я с любовию не раскрыл тебе глаза.

Новый взрыв голосов с Лавендер-лейн напомнил Даниелю, что, как всегда, нераскаянные грешники получают от жизни больше радостей.

— Я ознакомил работников со своим взглядом на подобного рода забавы, — продолжал брат Норман. — Несколько наших собратьев сейчас там, раздают памфлеты. Лишь Господь может их спасти.

— Я думал, вы — такелажный мастер, — сказал Даниель, как болван.

— Дабы служить примером на верфи, надо быть искусным во всех корабельных ремёслах.

— Понятно.

— Медвежий садок — вон там. Два пенса с человека. Прошу.

— О нет, брат Норман, я пришёл не за этим.

— Зачем же ты пришёл, брат Даниель? Затем лишь, чтобы поучить меня, как мне лучше управляться с делами? Желаешь ли проверить мои конторские книги? До вечера времени ещё много.

— Благодарю за любезное предложение, но…

— Боюсь, у меня под ногтями грязь, и тебя это коробит. Если ты согласишься прийти завтра…

— Ничуть, брат Норман. У моего отца, контрабандиста, подряжавшего на работу пиратов и бродяг, часто бывала грязь под ногтями после того, как мы всю ночь грузили неуказанный товар.

— Отлично. В таком случае, чем я могу быть полезен тебе, брат Даниель?

— Надо погрузить эти свёртки на тот из трёх кораблей, который, с Божьей помощью, первым отплывёт в Санкт-Петербург.

— Это не склад. Я не могу принять ответственность за то, что случится с грузом, пока он на моей верфи.

— Не страшно. Вора, его похитившего, будет ждать глубокое разочарование.

— Нужно разрешение господина Кикина.

— Это который?

— Маленького роста. Подходи к господину Кикину спереди, держа руки на виду, не то высокий тебя убьёт.

— Спасибо за совет, брат Норман.

— Пожалуйста. Господин Кикин уверен, что Лондон кишит раскольниками.

— Кто это такие?

— Судя по мерам предосторожности, которые принимает господин Кикин, раскольники — своего рода русские гугеноты, огромные, бородатые и умеющие далеко бросать гарпуны.

— Сомневаюсь, что я подхожу под это описание.

— Бдительность лишней не бывает. Ты можешь оказаться раскольником, вырядившимся в престарелого щеголя.

— Брат Норман, сколь отрадно мне быть вне удушливой атмосферы чопорной лондонской учтивости.

— На здоровье, брат Даниель.

— Скажи, слыхал ли ты о торговом корабле под названием «Минерва»?

— О легендарной «Минерве»? Или о настоящей?

— Я не слышал никаких легенд. Уверяю, интерес мой чисто практический.

— Я видел «Минерву» в сухом доке, сразу за поворотом реки, две недели назад, и могу сказать, что это не та, о которой гласит молва.

— Не понимаю, брат Норман. Мне недостает знаний касательно «Минервы», чтобы разгадать твою загадку.

— Прости, брат Даниель, я думал, ты также сведущ в морских легендах, как и в руководстве верфями. Французские моряки смущают легковерных, утверждая, будто некогда существовал одноименный корабль, обшитый до ватерлинии золотом.

— Золотом?!

— Которое можно было увидеть только при сильном крене, например, когда свежий ветер дует с траверза.

— Какая нелепость!

— Не совсем так, брат Даниель. Ибо враг скорости — ракушки, которыми обрастает корпус. Мысль обшить его металлом великолепна. Вот почему я, как и половина лондонских корабелов, сходил посмотреть на «Минерву», пока она была в сухом доке.

— И не увидел золота.

— Я увидел медь, брат Даниель, которая, в бытность свою новой, наверняка ярко блестела. При определённом освещении французы — католики, падкие до соблазнов мишурной роскоши — могли счесть её золотом.

— Ты думаешь, так и возникла легенда?

— Я уверен. Однако «Минерва» существует на самом деле — я видел её на якоре день или два назад меньше чем в полумиле отсюда. Вот, кажется, она, перед Лаймкилнским доком.

Брат Норман указал на отрезок реки, где покачивались на якорях не меньше сотни судов, из них треть — большие океанские трёхмачтовики. Даниель даже смотреть не стал.

— Она с острыми обводами и сильным завалом бортов — школа покойного Яна Вроома, прекрасно вооружённая, приманка и гроза пиратов, — продолжал брат Норман.

— Я провёл на «Минерве» два месяца и всё равно не отличу её с такого расстояния от других трёхмачтовиков, — сказал Даниель. — Брат Норман, когда корабли отплывут в Санкт-Петербург?

— В июле, если Бог даст и если пушки доставят вовремя.

— Любезный, — обратился Даниель к лодочнику. — Я пойду переговорить с господином Кикиным, а вас тем временем попрошу доставить записку капитану ван Крюйку на «Минерву».

Даниель вытащил карандаш и, примостив клочок бумаги на перевёрнутой бочке, написал:

Примерно три четверти круга было отведено под стоячие места, остальную четверть занимали скамьи. Протиснувшись мимо нонконформистов, которые пытались не пропустить входящих или хотя бы сунуть им в руки памфлет, Даниель заплатил целый шиллинг за место на трибуне и мешок с соломой под костлявый старческий зад. Он сел на край скамьи в надежде, что успеет отскочить, если она рухнет — строил её явно не Рен. Отсюда Даниель мог смотреть прямо через арену в лица двум русским, которые пробились вперёд — подвиг нешуточный, учитывая, что расталкивать пришлось саутуоркских корабельных рабочих. Правда, высокий русский был настоящий великан — господин Кикин, стоящий впереди, едва доходил ему до ключицы. Зрителям, оказавшимся сзади, приходилось по очереди сидеть друг у друга на плечах.

За трибуной остановилась запряжённая четвёркой карета, которую оберегали от ротерхитской толпы кучер и лакеи в пудреных париках. Даниель удивился, что обладатель роскошного экипажа поехал смотреть медвежью травлю в такую даль. До театров и медвежьих садков Саутуорка можно было добраться без труда — какие-нибудь десять минут на лодке, — сюда же приходилось долго ехать мимо зловонных дубильных мастерских.