— Должно быть, у тебя обезвоживание, — говорит папа.

— Меня замучила рвота, — признаюсь я.

Мари-Лу не проснулась к ужину. Она лежит на кровати как мумия. Даже Бритт не может привести ее в чувство.

— Оставь ее, — говорит папа. — Ей нужно как следует отдохнуть.

И только поздним вечером, когда уже стало темнеть, Мари-Лу просыпается. Мы слышим, как она ворочается в постели, и я иду в ее комнату.

— Привет, — говорю я. У меня такое чувство, словно мы давно не виделись.

Она что-то бубнит. Сворачивается калачиком под одеялом. Похоже, что она снова собирается заснуть.

— Ты проспала весь день, — говорю я.

Она открывает глаза и, прищурившись, смотрит на меня:

— Правда? А мне кажется, что я всего лишь задремала.

Я продолжаю разговор, чтобы не дать ей снова заснуть.

Спустя некоторое время ее взгляд начинает проясняться.

— О Боже, как же я проголодалась! — восклицает она.

Папа и Бритт сидят за кухонным столом у окна. Папа читает, а Бритт раскладывает пасьянс. Весь стол завален игральными картами.

— Что-нибудь осталось для Мари-Лу? — спрашиваю я. — Только без бекона. Она не ест мясо.

— Я приготовлю вегетарианское рагу, — говорит Бритт и встает из-за стола. — В кладовке где-то были лисички.

— В этом году почти нет грибов, — жалуется папа. — Только в самых сырых местах. На березовом болоте мы нашли совсем немного. Говорят, что жара в этом году — самая сильная с лета 1959-го.

— К выходным обещали дождь, — вставляет Бритт.

— Посмотрим, — говорит папа.

Мари-Лу получает лисички с жареной картошкой и луком и с аппетитом поглощает свою порцию. Потом делает себе три бутерброда с сыром.

— Да, ты действительно проголодалась, — говорит Бритт. — Еще есть яблочный пирог. Будешь на десерт?

Мы все не прочь перекусить пирогом. Через минуту мы сидим за столом и уплетаем пирог с теплым ванильным соусом.

— Это «белый налив», — говорит папа. — Такой сорт яблони у холма.

— Во всяком случае, в этом году хороший урожай яблок, — говорит Бритт.

Мы сидим и болтаем, словно одна большая семья. О погоде и ветре, о лисичках и яблоках. Окно открыто настежь, и звуки летнего вечера вплетаются в наш разговор. Вдруг Бритт закрывает окно и говорит, что комары — это, пожалуй, худшее из всех зол, кроме жары.

— И шмели, — добавляет она. — Никогда еще не было столько шмелей.

В десять часов папа включает радио, и мы слушаем вечерние новости. В мире всё как обычно. Самолет, направлявшийся на Кипр, был вынужден вернуться в аэропорт Арланда, потому что забыли погрузить беспошлинные автомобили. Папа Римский совершил путешествие по Африке. Нехватка воды в водоемах угрожает ежегодной ловле раков. Два испанца разделят первое место в гонке «Тур де Франс».

— Даже в новостях засуха, — говорит папа.

В половине одиннадцатого я уже почти засыпаю за столом. Папа встает и говорит, что принесет кровати. В доме только две комнаты, его и Бритт. Когда были только мы с Мари-Лу, всем хватало места. Теперь же возникла проблема. Я предвидел такую ситуацию и думал, что мы поставим палатку во дворе. Но сейчас у меня нет никакого желания тащиться в темноту и возиться с палаткой.

— Я помогу тебе, — говорю я папе.

Мы идем в сарай. Трава сырая от росы, и я говорю, что не понимаю, как такое возможно в такую сушь. Папа начинает объяснять, что в воздухе всегда содержится достаточно влаги, но она превращается в росу, когда воздух охлаждается. Я все равно не понимаю.

Мы зажигаем в сарае свет и находим две раскладушки с металлической сеткой за батареей банок с краской.

— Вы с Мари-Лу будете спать в моей комнате, а я — с Бритт, — говорит папа, пока мы тащим раскладушки.

— Отличная мысль, пап, — говорю я.

Затем я отвожу Мари-Лу в туалет. Пока я стою и жду ее, я чуть не засыпаю. Когда мы возвращаемся во двор, папа и Бритт уже почистили на мостках зубы. Они желают нам спокойной ночи. Папа закрывает дверь в комнату Бритт, показывает ногой на светлую полосу на полу и говорит:

— Никогда не понимал, зачем людям пороги.

— Они лежат в сарае, — говорю я.

Мы с Мари-Лу стелем постели. В железных сетках кроватей застряла паутина и сухие листья, но мы не обращаем на это внимания и ложимся спать.

— Я совсем не хочу спать, — жалуется Мари-Лу.

Я не уверен, что успеваю ответить ей. Чувствую, как подо мной провисает сетка, и засыпаю.

На следующее утро вещи предстают в ином, более резком свете. Я долго сплю, проснувшись, выхожу во двор и мочусь на цветы иван-чая. Бритт уже давно на ногах, и воздух звенит от ударов молотка.

Я сажусь на скамейку перед домом и прихожу в себя. Двор кажется немного чужим, словно меня давно не было.

— Без двадцати двенадцать, — говорит папа. — Ты проспал тринадцать часов.

Он сидит во дворе и работает на своем ноутбуке.

— Я же смертельно устал, — говорю я и смеюсь.

— Мари-Лу не проснулась?

— А вот и она сама, — говорит Мари-Лу, появившись в дверях. — Хотя она почти совсем не спала.

Рампа стоит у стены дома. Я беру ее и кладу на место. Из верхнего конца двери торчат гвозди, я беру папин старый башмак и забиваю их, чтобы рампа лежала неподвижно. Интересно, что нас теперь ждет? Чья жизнь изменится: их или наша?

Когда мы возвращаемся из туалета, Бритт стоит перед рампой. Она осматривает ее с недовольным видом и начинает осторожно подниматься.

— Это действительно тяжело, если ты не инвалид, — восклицает она.

Я хорошо знаю Бритт, знаю, что она не имела в виду ничего особенного. Только то, что сказала. Она просто считает, что ходить по этим доскам трудно. Наверное, потому, что на ее туфлях скользкая подошва.

Однако Мари-Лу словно ударило током. Плечи поднимаются, мышцы напрягаются. Дыхание становится бурным. Но она ничего не говорит.

Когда Бритт уходит в дом, мы спускаемся к мосткам. Ветер стих, и озеро спокойное, лишь немного взъерошенное. Лодка тихо покачивается у мостков. Лишь отметины от оторванных петель на поручнях выдают то, что она пережила.

Мы умываемся и чистим зубы.

Я готовлю нам завтрак, делаю все в спешке, потому что Бритт и папа собираются обедать. Когда моя вода закипает, Бритт уже тут как тут, сдвигает кастрюлю и занимает конфорку. Мы с Мари-Лу берем чашки и бутерброды и идем во двор. Завтрак проходит в полном молчании. Но я почти уверен, что мы думаем об одном и том же — о том, что так дела не пойдут. Или мы, или они.

Папа всегда обладал уникальной способностью избегать ссоры. Я никогда не понимал, как это у него получается, но теперь я вижу, как это происходит. Сначала он полностью уклоняется от конфликта и наблюдает со стороны, ни во что не вмешиваясь. Затем действует как посредник. Со всеми соглашается. Ведет себя спокойно и объективно, но я вижу в этом кое-что другое: угодливость, преувеличенную любезность и фальшь. Мне кажется, это трусость. Но постепенно до меня доходит, что я такой же. Почему так сложно увидеть, каков ты сам?

Меня не оставляет предчувствие, что скоро папа сможет на практике применить свои дипломатические таланты. В воздухе висит напряжение. Старый добрый двор с изогнутыми фруктовыми деревьями словно остекленел. Нужно двигаться осторожно, идти след в след. Достаточно одного неосторожного слова, тупой реплики Бритт, чтобы все разлетелось на кусочки.

Папа, кажется, тоже замечает это, потому что начинает свою посредническую деятельность. Он мило беседует с Мари-Лу. Расспрашивает ее про учебу в Стокгольме. Про то, какие там условия для инвалидов. Мари-Лу рассказывает о центре для инвалидов в Фрёсунде, в котором она занималась. Папе кажется, что это интересный материал для газеты, и Мари-Лу с ним соглашается. Затем они долгое время обсуждают, что можно сделать целую серию репортажей про девушку или парня в инвалидной коляске. А папа настолько деликатен, что Мари-Лу даже не подозревает, что этим героем может стать она сама.