Затем он оказывается рядом с Бритт и подает ей банки с холодным асфальтом по мере того, как она медленно продвигается по сараю и раскладывает на полу камни для фундамента.

Но эта тактика не помогает. Даже наоборот. Электрическое напряжение во дворе становится таким сильным, что папино порхание только подчеркивает его.

Нужна лишь одна искра, чтобы начался пожар.

Щелчком, высекшим эту искру, становятся Сив и Рут.

Естественно, теперь они снова заперты на птичьем дворе. Я даже не удивлен и не рассчитываю, что все будет как прежде. Понимаю, что Бритт не хочет, чтобы куры путались под ногами.

Но Мари-Лу отказывается это принимать. Она заезжает на птичий двор, заглядывает под фургон и кричит мне:

— Адам, тут опять полно яиц!

Я захожу в сарай, беру корзину и возвращаюсь к ней. Ложусь на живот, заползаю под автомобиль и осторожно по одному выкатываю яйца.

— Одиннадцать штук, — кричит Мари-Лу.

Бритт слышит наш разговор и смеется своим резким смехом. Направляется к нам, заходит на птичий двор, ставит на землю широкую почти полную банку с жидким асфальтом, становится на колени и заглядывает под фургон. Наши взгляды встречаются.

— Вот глупые птицы, — говорит она. — Неужели они и правда спрятали яйца под автомобилем?

— Да, Мари-Лу нашла их.

Я вылезаю из-под фургона. Стряхиваю с одежды песок и перья, беру корзину, которую Мари-Лу наполнила яйцами, и иду к дому. Я уверен, что Мари-Лу и Бритт отправятся за мной. Но именно в этот момент начинается ссора. Я слышу резкий голос Мари-Лу:

— Они не глупее тех людей, которые запирают их в таких вот тюрьмах.

— Что ты имеешь в виду? — парирует Бритт.

— Только то, что сказала. Я считаю людей, запирающих кур в четырех стенах, глупыми.

— Это я их закрыла, — ледяным тоном замечает Бритт. — Я считаю, что так надо.

— Но ведь во дворе много места. Курам нравится гулять на свободе.

— А мне не нравится, и, между прочим, это мой дом.

— Это дом папы Адама, — говорит Мари-Лу.

— Нет. Это мой и его дом. Мы оба владельцы этого дома, если ты не знала.

— И что, ты считаешь, что можешь делать все, что угодно, если владеешь половиной его дома?

— Впрочем, это мои куры. Это я их купила, и я за ними ухаживаю.

— Заметно!

— О чем это ты?! — кричит Бритт. Она поднимает толстую кисточку, с которой капает холодный асфальт. Несколько капель падают Мари-Лу на колени.

— Что ты делаешь, чертова свиноматка? — кричит Мари-Лу. Она хочет пнуть левой ногой ногу Бритт, промахивается, но зато попадает по банке с жидким асфальтом. Банка опрокидывается с дребезжащим звуком. Тягучая жидкость растекается по птичьему двору.

— Проклятая девчонка! — вопит Бритт.

— Прекратите сейчас же! — кричу я.

Но это не помогает. Они не видят и не слышат меня. Я боюсь, вдруг что-нибудь случится. Вдруг они подерутся. Не осознавая, что делаю, я опускаю руку в корзину.

— Прекратите ссориться! — кричу я и бросаю яйцо.

Яйцо попадает в стену автофургона. Оно разбивается со шлепком, и его содержимое разлетается во все стороны. Мари-Лу и Бритт вообще ничего не замечают.

Бритт наклоняется и поднимает банку. Ее руки перемазаны в черной жидкости. Одной рукой она хватается за подлокотник коляски и трясет ее изо всех сил. Мари-Лу бросает из стороны в сторону. Она чуть не вылетает из коляски и машет руками, чтобы оттолкнуть Бритт.

— Отпусти, чертова баба!

Но Бритт не собирается ее отпускать. Мари-Лу наклоняется и кусает ее за руку.

— Ай! — взвизгивает Бритт и отпускает руку.

Я достаю еще одно яйцо. В этот раз я старательно прицеливаюсь. Яйцо попадает в десятку — в рыжую голову Бритт.

Бритт резко оборачивается и сверлит меня взглядом. Желток стекает по ее затылку и шее. В моей руке уже новое яйцо.

— Отстань от нее, Бритт! — кричу я. — Хватит!

Интересно, а где сейчас мой папа? Давно пора выпустить на арену великого дипломата. Тут я вижу, что он выходит из туалета. Вот, значит, где он сидел и пережидал бурю! И теперь он неторопливо идет с газетой под мышкой и спрашивает, что произошло. «Ну папа, ну молодец!» — говорю про себя я.

Я уверен, что он слышал каждое слово, сидя на унитазе, но сейчас у него вид святой невинности, он готов всем помочь, утешить и перевязать раны. Не хватает только флага с красным крестом.

Ради приличия я посвящаю его в детали. Тогда он торопится на птичий двор и охает, глядя на заляпанные подлокотники инвалидного кресла. Вытирает их газетой. Качает головой над черными пятнами на одежде Мари-Лу. Помогает убрать скорлупу из волос Бритт. Разговаривает с обеими успокаивающим тоном.

Я сижу во дворе и наблюдаю на расстоянии. Мимо меня неторопливо прохаживаются Сив и Рут. У них появился шанс провести день на свободе. Они останавливаются и что-то кудахчут, словно торопливо высказывают свою точку зрения по поводу произошедшего.

— Худшее уже позади, — говорю я.

Бритт быстро успокаивается. На самом деле она не злопамятная. Да, она может пошуметь, потому что по природе импульсивна, и часто ведет себя глупо. Но она быстро раскаивается. Она знает, что может зайти слишком далеко. Скорее всего, жизнь уже преподала ей этот урок.

И вот теперь она просит прощения у Мари-Лу. Сидит на корточках перед ней и держит в руках ее руку. Мне кажется, ей лучше всего вообще уйти. Оставить Мари-Лу в покое.

Мари-Лу очень расстроена. Долгое время она сидит и тихо плачет. Затем вдруг начинает реветь во весь голос, и мы с папой срываемся со своих мест, отправляем Бритт подальше, а сами садимся рядом с Мари-Лу. Я думаю, она проплакала почти час, прежде чем наконец успокоилась.

Тогда папа идет к Бритт, и мне становится интересно, как он собирается улаживать с ней эту проблему.

— Я хочу домой, — говорит Мари-Лу.

Наверное, она права. Нам с Мари-Лу действительно лучше всего вернуться в Стокгольм. Как только эта мысль приходит мне в голову, я чувствую, что и правда соскучился по городской жизни. До начала занятий осталось меньше недели, и многие мои друзья уже наверняка вернулись. Можно было бы вместе сходить на стадион Сёдер и посмотреть на игру клуба «Хаммарбю».

Или сводить Мари-Лу в парк аттракционов? Хотя нет, в этом я не совсем уверен. Лучше всего сходить в Национальный музей. Там есть картины, которые я хочу показать ей.

И все-таки я чувствую, что не хочу уезжать. Не сейчас. И не так. Это лето заслуживает лучшего конца.

— Давай немного подождем с отъездом, — предлагаю я. Папа и Бритт выходят из дома, и я понимаю, что мирные переговоры завершены. Они присаживаются около нас.

— Мы с Бритт возвращаемся в город завтра утром, — говорит папа. — Все равно мне нужно работать в воскресенье. Я приеду за вами в пятницу и отвезу домой.

— Что скажешь, Мари-Лу? — спрашиваю я.

Она задумывается и кивает.

— Прекрасно, пап, — говорю я.

— В выходные будет дождь, — говорит Бритт.

Когда мы остаемся снова одни, не знаем, чем заняться. Мы долго стоим у калитки и слушаем, как постепенно вдали замирает гул мотора. Папа и Бритт уехали. До нас снова доносится лишь спокойное дыхание леса, и я с облегчением вздыхаю. Все снова как обычно. Мари-Лу и я.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

— Не знаю, — отвечает она.

Я понимаю по ее тону, что все не так, как обычно. Но притворяюсь, что не замечаю этого. Мне так хочется, чтобы последние дни каникул запомнились нам чем-нибудь особенным. Чтобы все стало как прежде.

— Может, искупаемся? — предлагаю я. — Давненько я не плавал. А вдруг я разучился? Вдруг у меня здесь не получится?

Но Мари-Лу не смеется. Она разворачивает кресло и едет к дому. Я иду рядом.

— Все-таки хорошо, что она уехала, — говорю я.

— Да, — говорит Мари-Лу.

Сегодня она явно не в духе, на мои вопросы отвечает односложно. Я скачу вокруг нее и предлагаю то одно, то другое. Чувствую себя все больше и больше своим папой. Но ничего не помогает. Мари-Лу ничем не проймешь. Наконец, я сдаюсь. Оставляю ее в покое. Беру свой альбом и иду к мосткам. Сажусь на самом краю, скрестив ноги. Поверхность озера блестит на солнце, глубина кажется бесконечной. Я вижу песчаные бороздки, зеленых окуней, затаившихся в тени широких досок мостков, черные шишечки ольхи, перекатывающиеся по дну, когда дует ветер.