Я затворил за собой дверь и стоял, дрожа, в просторной однокомнатной квартире с высоким потолком, лепными карнизами, выкрашенными практичной белой краской, как во многих съемных помещениях. Камин был забран досками. В дальнем углу помещались выгородка с унитазом и душем. Пол был в водяных потеках.

Перед эркером был разложен матрац. Он, столик и комод исчерпывали меблировку. Я разглядывал их в непонятном ожидании, что Кэндол вот-вот материализуется. Но ей было неоткуда материализоваться. Ее тут не было.

Я все еще слышал музыку Лейкока.

Холод пробирал до костей, при каждом выдохе изо рта у меня курился пар. Я прошел в эркер и оглядел улицу. Именно тут я и видел Кэндол, когда она стояла за занавеской и ждала, глядя вниз на улицу. Но на стеклах внутри образовался ледок. У меня возникло ощущение, что Кэндол покинула квартиру уже давно, возможно, уехала на праздники к родным. Может быть, она ползком возвращалась к жизни, и эта мысль не то принесла некоторое утешение, не то смягчила вину.

Я уже выходил, но тут на кофейном столике увидел пластиковые пакеты для морозильника. В одном из них были газетные вырезки о гибели девочки. Затем мой взгляд упал на второй пакет, и секунду я не мог разобрать, что в нем. Я взял его и поднес к свету. Что-то похожее на ссохшуюся слинявшую кожу. И тут я понял, что держу — кусок пуповины.

В коридоре я вернул ключ на место. Руки у меня тряслись. Я спустился по ступенькам.

Под дверью Лейкока виднелись его ноги. Он прижимал глаз к глазку. Я ничего не сказал.

Над приютом для бездомных шипел неоновый крест. Напротив был стриптиз-бар, открытый круглые сутки. Я увидел, как оттуда вышел кто-то.

Еще не было и половины одиннадцатого утра.

На стене приюта панно изображало лодку, выкинутую на рифы в хаосе черных бушующих валов. В отдалении ярко горел маяк. Надпись над лодкой гласила: «Это твоя душа», под маяком — «Бог». Выполнено все было в таких темных зловещих тонах, так прямолинейно, что вас охватывало желание устремиться к свету. И возникало удивление, почему мы все не ищем такого спасения?

Я положил пакеты с продуктами на стол с надписью «Приношения». Рядом висели простые правила. Всякий, кто не принял душ, должен спуститься вниз в общую душевую, чтобы намылиться и обдать себя струей из шланга, а затем получить новую одежду и помолиться в церкви. После этого человек получал право на Обед Благодарения.

Благочестивые прихожане, эти спасители душ, сновали туда-сюда, отделяя мужчин от женщин, одиноких от семейных, пьяных от трезвых.

Благочестивые прихожане были исполнены серьезности и умели принизить вас, даже пока объясняли, какие вы взысканные, даже когда тщились спасти вашу душу. Я увидел, как тип, который по-настоящему нуждался в сытном обеде, пришел пьяный. Его вытолкали за дверь. Он ругался и колотил кулаком по бронированному стеклу.

Меня, вопреки моему костюму, приняли за злополучную душу в поисках обеда. Кто-то спросил, пил ли я, словно это могло быть причиной моего появления тут. Пришлось объяснить, что я доброволец. Меня отправили к женам помочь сервировать Обед Дня благодарения в стиле а-ля фуршет. Толстые жены в цветастых платьях мешали суп в котлах и варили ямс и сладкий картофель. Волосы затянуты узлами на затылке, на некоторых передники, лица лоснятся от пара. Я увидел чудовищную духовку. Окорочок индейки прижимался к стеклу. Клянусь, он выглядел, как бедро младенца.

Мне было поручено расставлять бумажные тарелки и чашки на столах и раскрывать складные стулья. На игровой площадке были разложены подаренные игрушки: постаревшие куклы, «лего», азбучные кубики и колоды карт.

Маленькая девочка подъехала ко мне на игрушечной лошадке — палке с присобаченной лошадиной головой. Она хотела покормить лошадку, а потому я взял кусок сахара и сделал вид, будто скормил его лошадке, хотя на самом деле он исчез в моем рукаве. Девочка улыбнулась мне, словно знала, что я проделал, но не хотела верить, что это был просто фокус.

Подошла ее мать. Молодая, с красивым изможденным лицом. Девочка казалась младенческим отражением матери, и было грустно видеть, каким обернется будущее этого ребенка. Мать улыбнулась:

— Вы умеете обращаться с детьми. У вас есть свои?

Я солгал и сказал «нет».

— Вы холосты?

— Разведен.

— Вы говорите так, будто этого надо стыдиться.

Я сказал:

— Трудно расставаться с чем-то.

Мать снова улыбнулась:

— Мне нравится, что мужчина способен к состраданию. Так вы здесь, чтобы спасти собственную душу или мою?

— Я просто убегаю от себя, если уж сказать правду.

— Звучит не слишком бодро. — Говоря это, она подмигнула.

Мать курила сигарету, что было против правил, но я ничего не сказал. Другой рукой она почесала бедро так, что платье вздернулось выше колена. Она увидела, куда я смотрю, и ее губы изогнулись.

— Вы не очень похожи на верующего, — заметила она.

— Я верю, что мне нравится то, что я вижу.

Я ощутил что-то вроде эйфории: из моря чернейших дней вдруг вынырнуло нечто подобное. Я собирался просить, не хочет ли она уйти подальше отсюда со мной, и вдруг оказалось, что рядом стоит не кто иной, как Бетти из приемной мэра. Этот Обед Благодарения организовал ее проклятый «Стол Восьмерых». Она сказала мне:

— Восхвалим Господа, вы вновь обращаетесь к Иисусу, Лоренс?

Прежде чем я успел ответить, она распорядилась:

— Столы надо поставить вон там. Вы этим не займетесь? — Затем она обрушила праведный гнев на мать девочки, и вспыхнула свара из-за курения.

Я просто отошел. По-моему, я ни разу не видел, чтобы кого-нибудь так унижали ради еды. Ведь я был готов увести ее отсюда, но не увел. Ничего не сказал. Я отправился туда, где шла служба, к религиозным фанатикам, худым, как кузнечики, в плохо сидящих костюмах, с торчащими наружу запястьями и лодыжками и в галстуках прямо из благотворительной лавки подержанных вещей. Они беседовали с незамужними матерями, отводя их в сторону для моральных нравоучений. Женщинам надлежало выслушать Слово Божье, признать свой грех или, по меньшей мере, задуматься о том, где они споткнулись. Праведники употребляли слова вроде «блудодей» и «блудница», как Хелен Джонсон. Я просто стоял среди них, видел, как все эти ханжи держат ладони у паха в манере проповедников, толкующих Благое Слово. Вид был такой, будто все они прячут эрекцию.

Унижение и самоуничижение были просто платой за вход.

Та женщина осталась со своим ребенком и двумя другими, которых прежде я с ней не видел. Глаза у нее были мокрые. Она посмотрела на меня и сказала:

— Какого черта уставился? Да я не стала бы с тобой трахаться, будь ты последним живым мужчиной на земле!

Она уехала в фургоне без переднего бампера.

В полдень я смотрел дневное представление в стриптизном клубе прямо напротив приюта. Немолодая женщина в узенькой набедренной повязке танцевала передо мной и другими тремя типами, взявшими дешевую выпивку. Каждый сидел за своим столиком.

Я насовал долларовых бумажек за повязку женщины и ощутил в этом поступке больше человечности, чем во всем, что делал уже долгое время. Каждый раз, получив доллар, она танцевала вокруг шеста и касалась пальцев на ногах, а затем широко разводила ноги и медленно проделывала шпагаты. Я прикинул, что она занимается этим долгое время, повторяя один и тот же номер всегда за доллар. Инфляции для нее не существовало. Желание всегда будет стоить один доллар.

Когда ее смена кончилась, я видел, как она пересчитывала деньги, одновременно куря сигарету и разговаривая по телефону. Бармен налил ей выпить. Я услышал, как она сказала «дусик». Звучало это так, будто говорила она со своим ребенком. Но кто бы это ни был, она втолковывала собеседнику, как готовить мясную подливку, чтобы в ней не осталось комков: завершив труд, она направлялась домой к Обеду Дня благодарения.

Думается, если просто знать правила, с жизнью еще можно поторговаться.