Охваченные трепетом, мы смотрели, как фантастический корабль проплывает с глухим гулом и скрипом вдоль скалистого берега. Где-то вдалеке звучали музыка и голоса, а совсем рядом с нами разговаривали мужчина и женщина. Женщина вздохнула и пожаловалась на усталость, мужчина что-то ей ответил. Фразы были такими обычными, будто эти люди знали, что мы их подслушиваем.

Анна посмотрела на меня — в ее глазах отражались яркие огни корабля.

— Как это удивительно, — вымолвила она, — можно стоять здесь… вот так близко к другому миру. — Она подняла руку и улыбнулась: — Море начинается именно здесь…

Потом мы забрались в шалаш и улеглись на заплесневелое одеяло, Анна легла на живот, достала часы и поправила стрелки на циферблате. Мы всматривались в темноту и ждали новых кораблей.

— Вот так я лежала ночи напролет, смотрела на проплывающие корабли, которые направлялись в другие моря, гавани, на другие континенты… Лоцманские суда, паромы, грузовые… Я рассматривала каждый уходящий корабль…

Анна выпрямилась в шатком шалаше, и луч фиолетово-желто-красного света от нового парома погладил ее по волосам.

С последней поездкой на Удден связаны и другие воспоминания. Стояла поздняя весна, березовые почки только распустились. Анна еще спала, когда я проснулась на рассвете. В желтую комнату струился мягкий свежий поток воздуха из распахнутого окна, за которым на сосне сидели черные дрозды. Я тихонько шла по дому, стараясь не шуметь, и запоминала каждую ступеньку, которая скрипела больше, чем остальные.

Никто не проснулся.

На круглом столе в зале лежала рассыпанная колода карт, оставшаяся после вечерней игры. Дамы и короли, черви и пики, полупустая чашка кофе с голубыми цветами. На выцветший половик падали неяркие лучи утреннего солнца. На подоконнике между горшками с геранью валялись дохлые прошлогодние мухи, а вдалеке в бухте виднелась одинокая парусная лодка.

Кругом царила тишина. В ночной рубашке я опустилась в плетеное кресло и стала рассматривать все предметы в комнате, один за другим. На полке над телефоном стояли фотографии и радио, которое сейчас было выключено, но в остальное время обычно тихо работало. Новости, бой часов в полдень, прогноз погоды на суше и на море… Дома у моих родителей радио включали редко, слушали только музыкальное шоу «Мелодикруссет» по выходным, иногда новости, но никогда ни слова про погоду на море…

Проснулась Ингрид, она заходит в зал, протягивает руку и включает радио, прибавляет звук. По дому снова разносятся музыка, новости и прогнозы погоды. В районах водного промысла и Южной Утсиры ветер северный и северо-восточный 7 метров в секунду, к вечеру облачно и дождь. В 19 часов в Стокгольме 15 градусов, в Мальме 16, к ночи повышение температуры.

Все меняется, и я уже больше никогда не буду той девочкой в ночной рубашке. Она навеки осталась там, в зале Уддена, и одновременно поселилась во мне, я всегда буду помнить о ней и о том времени, застывшем в старой шкатулке, в котором одно тихое утро будет сменять другое…

Поджав ноги под ночной рубашкой, я жду, когда встанет Ингрид, включит радио, сварит на кухне какао и, как положено взрослым, приведет все в движение.

Внезапно дверь открывается, и входит только что проснувшаяся Анна. Она смеется, ее волосы горят огнем на утреннем солнце, на ней уже надет купальник. Ее ноги тоже огрубели и покрылись голубыми прожилками. Мы спускаемся в лагуну и погружаемся в холодную сверкающую воду. Блеск исчезает из ее потемневших волос, которые разметались надо мной как щупальца медузы. Я лежу на дне и смотрю вверх на подсвеченный контур ее тела с черными распущенными нитями волос. Она открывает рот, воздушные пузыри всплывают на поверхность, она заслоняет солнце.

Анна снова входит в дверь, бледная и полностью одетая, как тогда в галерее, в нашу последнюю встречу. Красная помада, сшитый на заказ пиджак, тяжелые кожаные сапоги с меховой опушкой, несмотря на весеннее тепло… Держится она спокойно. Нас окружает толпа людей. Ее лицо обращено ко мне, она спрашивает о чем-то. На ее сапог падает капля красного вина из бокала. Когда она пьет, виден кончик ее языка и темная пломба в коренном зубе.

Я беру Анну за руки и увлекаю из лагуны по направлению к Руссену, лучшему месту для ныряний. Она всхлипывает от страха и смеха. Цепляется за меня, длинные волосы облепляют мои руки, ее живот скользит по моей спине и бедрам. Вода бурлит вокруг нас, я быстро плыву вперед, держу ритм, а она шевелится на моей спине, пока я наконец не сбрасываю ее.

Принцип, по которому открывается моя шкатулка с тихим утром на Уддене, я не могу объяснить, но ее пружины срабатывают снова и снова. Возможно, этого утра никогда и не существовало в действительности, и я не спускалась утром в зал в сонном доме, не сидела, пождав ноги, на старом коврике, не вдыхала запах остывшего кофе и не видела колоду карт. Может, Ингрид и Анна никогда не спускались сюда, открывая дверь, а звуки радио я слышала в другой день. Память живет своей жизнью, отдельно от человека. Некоторые эпизоды, места и лица сплетаются в нашей памяти в единое целое, и как они отзовутся в наших сердцах, мы предугадать не сможем.

Такими же обрывочными фрагментами в памяти мелькают улицы Стокгольма и бары, в которые мы частенько заглядывали. Вот архитектурное бюро, в котором проходила моя первая практика, задания по проектированию сотен однотипных домиков для отдыха до сих пор вызывают у меня судороги в правой руке. Представляются смутные картины домов, в которых я жила первые годы после рождения дочери. На улице стемнело, наступил холодный вечер. Я улыбаюсь потрескавшимися от мороза губами своему прошлому.

В моем настоящем в Стокгольме наступила осень. Воздух прозрачный и ясный, клены и каштаны окрасились во все оттенки желтого. Случайно я вижу выходящую из магазина мать Анны. Ингрид стала меньше ростом, но мало изменилась. Она оборачивается на мой окрик, ее лицо озаряется радостью, и по моему телу разливается приятное чувство, что меня помнят, что ничего не изменилось, хотя прошло много лет с момента нашей последней встречи.

— Давно не виделись, как поживаешь?

Кто-то из нас произнес эту избитую, но обязательную в таких случаях фразу, мы внимательно разглядывали друг друга, отмечая, как сильно изменился собеседник. Глаза Ингрид подернулись тонкой голубой пленкой, рука, по всей видимости, двигалась с трудом и болью, но улыбка и голос остались прежними. Мы, конечно, говорим о детях. Я рассказываю о своей дочери, она о своих дочерях, в основном об Анне.

— Сейчас у нас одиннадцать внуков, — радостно сообщает Ингрид и указывает на сумки. — Здесь в городе легко все купить, а летом на Уддене готовить приходится на огромную компанию, сама понимаешь, — улыбается она и добавляет: — Дочки Анны тоже были здесь прошлым летом… одна из них…

— А Анна не приезжала? — интересуюсь я.

— Нет, — Ингрид покачала головой. — Анны не было… Но Иса приезжала из Парижа. Она похожа на Анну… загадочная и особенная… Такая же одаренная… Я думаю… Но она не любит этого слышать… В любом случае она была рада приехать… Ей хорошо здесь, и это главное, а об остальном я не расспрашивала… Было просто здорово, когда она приехала… как будто Анна побывала с нами… И папа… да ты знаешь, он всегда так беспокоился из-за Анны и так трясся над внучкой, так опекал ее… Он сильно изменился, когда девочка была здесь.

Внезапно в зале пробили часы. Из окна дул холодный ветер, обещавший дождь, который наверняка хлынет еще до ужина. Анна зашла в зал, заслонив глаза от солнца рукой, окинула взглядом бухту, села на диван и принялась бесцельно тасовать карты. На ней был мой розовый джемпер из ангорской шерсти, он очень шел к ее рыжим волосам. Последний вечер на Уддене. Легкое беспокойство по поводу отъезда и ожидание приятного путешествия.