Ингрид спешила, поэтому пригласила меня в гости в самое ближайшее время и, подхватив сумки, добавила, что было бы неплохо проконсультироваться с настоящим архитектором.

— Пока, было приятно повидаться, — попрощалась она и протянула мне руку — холодную, тонкую, испещренную коричневыми пятнами и веснушками. Мы разошлись, но я повернулась и посмотрела ей вслед. Радио на полке в зале умолкло, солнце скрылось за облаками.

Придя домой, я попыталась отыскать прошлогоднее письмо Анны. Где там были ее дочери? Но так его и не нашла.

Несколько лет спустя мы встретились с Ингрид еще раз. Она окликнула меня, когда мы почти прошли мимо друг друга. Мать Анны сильно изменилась: глаза стали совсем бесцветными, щеки запали и пожелтели, волосы истончились и высохли, как солома.

Мы стояли на тротуаре в толпе, сконфуженные и смущенные. Сказали друг другу, что рады встрече, но потом замолчали, слишком ясно все было написано на ее лице.

— Нам не так много осталось, — проговорила Ингрид с горькой усмешкой. — Всегда думаешь, что еще много времени впереди, что годы бесконечны, но это не так… Жить стало скучно, ведь он больше не живет дома… Он в доме престарелых с Рождества… Удар… Наше время уже уходит. — Пожилая женщина странно рассмеялась и сжала мою руку.

Вернувшись домой, я достала коробочку с часами и, развязывая шнурок, слышала голос Ингрид и ее печальный смех. Коробочка была потрепанной и помятой после долгого пребывания в шалаше на сосне, но красивые часы уцелели и начали тикать, как только я завела механизм. Анна положила их на самое дно моего рюкзака вечером перед отъездом. Мы часто рассматривали их и недоумевали, кто такая «Йоханна». Ее имя было выгравировано вместе с датой на корпусе часов маленькими изогнутыми буквами, как подпись маленькой девочки.

В рюкзаке часы пролежали много лет и нашлись только при переезде. Я была беременна и двигалась медленно. Пыльный рюкзак валялся за ящиками вместе со старыми рисунками и вырезками в темном и узком чулане в Черрторпе. В ту самую секунду, когда увидела зеленый шнурок, я уже знала, что скрывалось внутри. Моя тайная шкатулка, скрипя пружинами, снова открылась.

Внутри нее стояла Ингрид в своем истертом до дыр купальном халате и улыбалась мне, сонная и загорелая, еще мокрая после утреннего купания, и говорила, что пора пить какао. Она протянула руку к радио. «Мы должны послушать про бурю». На ее загорелой руке белый след от часов, на который я раньше не обращала внимания… Внутри меня толкнулся младенец…

Передо мной Анна, которая приходит в себя в залитой солнцем гостиной, складывает подтверждение о поступлении в Художественную школу и говорит:

— Эх, мы же поедем путешествовать… Ты и я… Осенью нас здесь уже не будет.

Мы облегченно смеемся, я ухожу домывать тарелки на кухню, и мы больше никогда не возвращаемся к этому разговору.

Я выхожу на балкон, коробочка с часами лежит в кармане. Я щурюсь от солнца, только что вышедшего из-за облака, и вспоминаю о паромных прожекторах, освещавших сосны в ту последнюю ночь на Уддене. В глазах Анны красные отблески, а вокруг необычайная тишина, в которой проплывает огромное тело корабля, как будто лес, скалы и вся бухта задерживают дыхание, чтобы он смог проплыть.

Как же я могла до самого последнего нашего вечера не замечать, что паромы проходили ночью так близко, что за Удденом есть канал? На что еще я не обращала внимания?

Анна, я и наша поездка. Не было «до» и «после», никто не махал нам рукой на прощание. Первые открытки домой мы отправили прямо из Копенгагена, чтобы все знали, что мы уехали. Про письмо с подтверждением поступления Анны в Художественную школу к тому моменту я уже забыла.

Анна уехала в декабре того же года. Я отправилась к своим родителям в Сундсваль на Рождество, а вернувшись, узнала, что она начала учиться в Художественной школе. По словам одного нашего друга, это просто невероятная удача, что приемная комиссия разрешила Анне отсрочить начало учебы и приступить к занятиям после Рождества, о чем она просила еще летом, до нашего путешествия. Все знали об этом, кроме меня.

На улице я увидела свою дочь, возвращавшуюся из школы с приятелем. До меня доносился звук ее голоса. Она смеялась и размахивала руками. На другой стороне улицы голые деревья тянулись к небу, пожухлая листва была разбросана по дорожкам в парке.

Никогда не знаешь всего о другом человеке, пусть даже самом близком. Я не знала, о чем говорит или думает моя дочь на улице, каким она запомнит этот день, будет ли вспоминать именно его, когда вырастет. Напрасно думать, будто она чувствует то же, что и я в ее возрасте. Чужая душа — потемки, о многом люди вообще не говорят. Не потому, что это великие тайны, — просто об этом не принято говорить. Все равно они складываются в то, что и является нашей жизнью, — в эдакую паутину памяти, и можно только гадать, что именно в ней останется. Со временем свет падает на новые нити и узелки этой паутины и внезапно высвечивает все новые цвета и узоры в плетении, детали, о которых человек раньше и не подозревал.

Шероховатая коробочка лежит в моей руке. Она много лет хранила имя незнакомой девочки. Я хотела высунуться в окно и кинуть ее Ингрид, вернуть то, что было отнято у нее давным-давно. Мне хотелось крикнуть ей через весь город, деревья, залив, остров. Но я не могла кричать с балкона, это сильно удивило бы мою дочь. Однако не было сил и набрать номер Ингрид, потому что я не знала, о чем еще с ней говорить. Мы уже обняли друг друга и простились без слов, неумолимая печать на ее лице не оставляла ни малейших сомнений в том, что ее ждет. По потухшим глазам этой женщины я видела, что нам нечего больше сказать друг другу.

Я приехала на Удден еще один раз, ранней весной. Ингрид умерла прошлой осенью, в воскресенье, вскоре после нашей последней встречи. Около паромного причала меня забрал маклер в меховой шапке, солнечных очках и с папкой под мышкой. Он сказал, что дорога по льду займет четверть часа, но в другое время года на моторной лодке можно добраться всего за несколько минут.

Нас собралось около двадцати человек, мы пошли прямо по льду, обходя замерзшие рыболовные лунки. Из центра бухты донеслось гулкое гудение льда, люди вздрогнули от страха и сгрудились плотнее, как будто таким образом могли спасти друг друга, если лед проломится.

На Уддене старые лодки были привязаны к мосткам возле бани. Снег, собравшийся в них, таял и вытекал ручьями. Пели синицы. Я, как всегда, задумалась о жизни птиц, мух, комаров и бабочек на острове. И о том, как они улетали отсюда или, может, уплывали на пароме.

Маклер остановился у самого дома, повернулся к нам и громко крикнул, что дом в плохом состоянии. В своей меховой шапке он выглядел как человечек из мультфильма, забавно тыкающий рукой в сторону дома, бани, лодочного сарая и пирса.

— Домом долго владела пожилая пара, и, к сожалению, он пришел в полное запустение. Преимуществом может быть прекрасный вид из окна и вся необходимая мебель. Керамическая печь, камины и старая дровяная баня, полы, обои и потолочные рисунки в полной сохранности. А на старой кухне есть дровяная плита и маленькие столы, которые надо заменить. Все нужно переделать… С трубой тоже можно что-нибудь придумать… Дом отошел по наследству детям, но продать его можно только после вступления во владение, через месяц-два, может, немного больше. Но дом показывают уже сейчас, потому что его нужно подготовить… и покупателю тоже нужно время. Крыша течет в нескольких местах, все деревянные детали требуют замены, как и стеклянная веранда. Необходимо прочистить все дымоходы… сейчас нельзя разжигать камин… Осторожно, ступеньки очень старые.