В общем, как ни крути, получалось, что Б. следует забрать Инженеров из лагерей и держать их под рукой, откармливая их в хороших, комфортабельных тюрьмах.

Ах да, еще одна удивительная деталь, обнаруженная мною в этом ледяном кристалле: Б. не имел обычного человеческого предубеждения против людей с крыльями. Наличие или отсутствие их было ему абсолютно безразлично: людей он оценивал лишь с точки зрения практической пользы, которую они могли принести ему, и если крылья были полезны, то он не видел в них ничего дурного. (Не исключаю, что он все-таки был не вполне человеком, а заблудившимся гостем с иных, покрытых вечным льдом планет.)

Все это создавало довольно благоприятную почву для воздействия, которое я намеревался осуществить. Всего-то и требовалось: напомнить душе Б. об одном замечательном Инженере, умирающем от голода и холода — а там уж умный Б. сам мгновенно сообразит, что этот Инженер может дать ему то, что превыше всего ценил он: практическую пользу. Но это очень тонкая работа, и я не имел права на ошибку. Ведь это вмешательство должно стать для меня последним, если я хочу сохранить силы, чтобы живым вернуться на Марс.

К. лежал на нижних нарах. Место, где лежал он прежде, занял кто-то другой. Холод сковал его тело. Он был почти счастлив: ему снова стали сниться сны. Сны были все одного цвета: зеленого. Зеленые звезды глядели с зеленого неба. Расположение этих звезд казалось непривычным. В зеленой траве были зеленые цветы, и эти цветы насвистывали что-то тоненькими мелодичными голосами.

Мне не пришлось долго блуждать внутри черного кристалла: все было разложено по полочкам, и я нашел имя К. на той полочке, где ему в соответствии с алфавитом следовало быть. Я застыл; очень осторожно ощупывая все кругом, я концентрировал энергию для удара — вернее, для укола, ибо тут требовалась не грубая сила, а точность.

Но укола не потребовалось.

Решение об отмене приговора, вынесенного судьей У., и о возвращении К. из лагеря в Москву было принято Б. больше полугода тому назад. (Б. отдал соответствующее распоряжение, и судья У., не моргнув глазом, как подобает роботу, издал приказ об исправлении собственной ошибки.)

К. вообще не должен был попасть в лагерь. Когда он дышал ядовитыми испарениями в брюхе парохода, он уже считался даже по людоедским понятиям — невиновным; когда он плакал ночью от боли в обмороженных руках, он давным-давно должен был быть свободен (свободен так, как может быть свободно крылатое существо в мире, окутанном тучами Гнуса, то есть заключен в чудесную теплую тюрьму, где вместо ракет, что летают к звездам, его заставят делать ракеты, убивающие людей). Так случайно получилось, что приказ об освобождении шел очень долго — ведь люди не могут сообщаться меж собой иначе как посредством бумажек, а бумажки имеют свойство теряться и блуждать.

Я даже не потратил ни капли своих сил, ибо сейчас — в эту самую минуту — начальник лагеря, наконец-то получивший нужную бумажку, уже вызывал К. к себе.

И я с радостью покинул эту душу: совершенная, она все ж была чересчур холодна для меня, даже в сравнении с вечной мерзлотой.

Я совсем забыл о своем дурном предчувствии, касавшемся К. и связанном с водою. За всеми последними событиями оно попросту вылетело у меня из головы.

Кто-то стоял над нею и что-то говорил — она не могла разобрать слов. Потом этот кто-то склонился над нею и помог ей подняться; черная пелена перед ее глазами стала рассеиваться, и она узнала человека, у которого только что была на приеме и который показывал ей смертную бумажку. Сейчас он крепко держал ее под руки и сбоку, как собака, заглядывал ей в лицо.

— Я виноват перед вами, — проговорил он дрожащим голосом, — ради бога, простите меня… Что с вашими руками? Обварились? Вам врача вызвать? Я сейчас…

Он был так близко к ней, что она чувствовала запах его одеколона. Она сделала слабое движение, чтобы вырваться из его рук, но зашаталась и вновь чуть не упала.

— Простите меня, пожалуйста, я… Вы, конечно, можете подать на меня жалобу…

— Что? Я не понимаю…

Она увидела, что он держит в руке бумажку.

— Я перепутал, — говорил он, — извините бога ради, у меня был тяжелый разговор по телефону, и я… Я перепутал открытки… Вот — это ваша… Ваш ответ положительный, понимаете?

У нее кружилась голова, и она ничего не понимала. Он вывел ее в коридор и усадил на стул. Теперь он, почувствовав, что она не станет подавать никаких жалоб, несколько успокоился и разговаривал с ней уже свысока, как с глухой или слабоумной.

— Случайность. Бывает. То была не ваша открытка. Ваш ответ положительный. Между прочим, решение вынесено еще в июне месяце… Дело вашего… кто у вас — сын? Дело вашего сына будет пересмотрено. Так не надо врача?.. Вот и замечательно. Поздравляю вас. Но только вы, гражданка, извините меня, сами виноваты: я же дал вам прочесть открытку! Как вы не увидели, что там чужая фамилия, а совсем не вашего сына?!

— Не знаю, — сказала она.

— Внимательней нужно быть, гражданка… товарищ… — И, взглянув ей в лицо, вдруг добавил снова мягко: — Мамаша…

— А… а чья была та открытка? Кто… кто погиб? Мне нужно знать…

— Вам-то какая разница, — сказал человек. — Вам за себя радоваться надо.

— Вставай, — говорили люди. — Начальник вызывает.

Что это были за люди и что это было за место? К. понял не сразу. Он считал себя уже мертвым, и возвращаться к жизни ему было мучительно. С чудовищным усилием он разлепил веки. Он не хотел никуда идти, но его силой подняли на ноги и заставили пойти к начальнику.

На пороге домика, где жил начальник, его встретила собака. Это была собственная собака начальника, единственное существо, к которому тот был нежно привязан, — помесь овчарки с мастифом, громадная, безобразная, адски злобная тварь, которой боялись все, включая охранников. К. сдернул шапку с головы: к начальнику не полагалось входить в шапке.

— Тубо… — лениво сказал начальник (собаке) и: — Указание пришло (это уже относилось к К.), в Москву поедешь, на доследование…

— В Москву… — проговорил К.

— Навигация вот-вот закроется, — сказал начальник, — до весны. Через неделю последний пароход на Владивосток. Этапа ждать — это, брат… Что ж делать-то мне с тобой — вот же морока… Почему, скажут, не отправил… — Начальник нахмурился и пожевал карандаш. — А вот что, — решил он наконец, — нынче машина пойдет за продуктами в Магадан… Это, конечно, нарушение, но… Давай собирайся…

Когда К. повернулся, чтоб уйти, огромная серая тень бесшумно метнулась к нему. Он не успел испугаться, только подумал, что начальник решил подшутить над ним, прежде чем убить. Но собака лизнула ему руку. Ее язык был шершавый и теплый, и от прикосновения этого языка его скрючившиеся обмороженные пальцы закололо тысячью невидимых иголочек: рука стала оживать. Вернувшись в барак, К. заплакал. Он не плакал уже давно. [28]

Бригадир подошел и сказал:

— Слышь, ты, это… Ты, говорят, на воле начальником большим был?

— Нет, — ответил К., — я был инженером.

— Ну-ну… — недоверчиво проговорил Бригадир. — Был тут один доходяга… Слабый как курица, хуже тебя, а — освободился и теперь в Москве начальником, в газетах про него пишут… Как там бишь его…

Кто-то из свиты Бригадира услужливо подсказал имя доходяги, и я вспомнил, где мне встречалось это имя: на полочках внутри ледяного кристалла.

— Короче, ты это… Зла не держи… На, возьми бушлат мой…

Бушлат был весь в дырах, запачканный грязью и кровью, и принадлежал, строго говоря, не Бригадиру, а человеку (уже умершему), у которого Бригадир отнял его. Но все равно это был очень ценный подарок, и К. сказал: