Теперь время уже возвестить о великом и славном зрелище мученичестве Памфиле (имя для меня вожделенное) и окружавших его. Всех их было двенадцать; они почтены числом каким-то пророческим, или даже апостольским. Главный между ними, украшенный саном кесарийского пресвитерства, был только один Памфил, муж, в продолжении целой своей жизни славившийся всеми родами добродетели, — устранением и презрением житейского, раздаванием имущества бедным, пренебрежением мирских надежд, жизнью и подвигами, свойственными любомудрию. Особенно же и более всех наших современников прославился он искреннейшей ревностью к слову Божию, неослабным стремлением к исполнению своих намерений и готовностью служить всем, которые приходили к нему и сближались с ним. Сведения о прочих превосходных плодах его добродетели, так-как повествование о них было-бы длинно, мы передали потомству еще прежде, в особом описании его жизни, состоящем из трех книг. Итак, желающих знать это отсылая к тем книгам, будем продолжать свою повесть о мучениках. Вторым по Памфиле на поприще подвига вышел диакон элийской церкви Валент, муж, украшенный почтенной сединой, старец, возбуждавший уважение к себе при первом взгляде. Он обладал знанием божественных Писаний более, чем кто другой, и столь твердо запечатлел их в своей памяти, что для припоминания каких-либо мест Писания, ему не нужно было читать книгу. Третий между ними был Павел, родом из города Ямны, муж с горячей деятельностью и пламенным духом, еще прежде мученичества переносили страдания от прижигальников и совершивший подвиг исповедания.

     Находясь в темнице непрерывно в продолжение двух лет, все они подверглись мученической смерти по случаю прибытия к ним египетских братий, которые с ним и скончались. Проводив исповедников в Киликию до самых тамошних рудокопен, эти египтяне возвращались домой. Стражи (то были случайно люди нрава жестокого), при самом входе в Кесарию, спросили также и их, кто они м откуда идут, — и путников, которые нисколько не скрыли истины, связали, как злодеев, пойманных на месте преступления. Их считалось пять. Быв приведены к тирану и смело высказав свое исповедание, они тотчас — же заключены в темницу; а шестнадцатого числа месяца периция, или по-римски, за четырнадцать дней до мартовских календ, получено было повеление — как этих, так и вышеупомянутых, заключенных с Памфилом, привести к судье.

     Судья сперва восстал против непреоборимой твердости египтян и мучил их различного рода пытками, придумывал всякие и необыкновенные орудия казни; потом внимание того, который вызван прежде всех, заняв зрелищем мук, наперед спросил его: кто он таков? и, вместо имени собственного, услышав какое-то пророческое (а у них было в обычае данные себе отцами имена; иногда общие с идольскими, заменять другими и писаться, например, Илией, Иеремией, Исайей, Самуилом, либо Даниилом, и таким образом становясь втайне Иудеями(Римл. 2, 29), являть в себе истинного и действительного Израиля Божия не только делами, но и собственными названиями), — услышав от мученика такое имя, и не понимая его значения, Фирмилиан опять спросил: где его отечество? Соглашая другой ответ с первым, мученик сказал, что его отечество Иерусалим и разумел тот, о котором говорит Павел: А вышний Иерусалим свобод есть, иже есть мати всем нам(Гал. 4, 20) также: приступите ка Сионстей горе и ко краду Бога живого, Иерусалиму небесному(Евр. 12, 22). Этот Иерусалим понимал он; напротив судья, приковав свою мысль к земному и дольнему, начал обстоятельно выпытывать, какой-же это Иерусалим, в которой стране земли лежит он, и чтобы узнать истину, употребил пытки. Между тем, как мученику тянули за спину руки и каким-то необыкновенным орудием ломали ноги, он утверждал, что говорит истину. Когда-же снова много раз его спрашивали, какой и где лежит названный им город, — он отвечал, что этот город есть отечество одних богочтителей; ибо только они, а не кто другой, относятся к числу его граждан: лежит же он по направлению к самому востоку, — там, где восходит солнце. Мученик и тут опять любомудрствовал согласно с собственным своим понятием, нимало не обращая внимания на мучителей, обложивших его вокруг орудиями пыток. Как будто бесплотный и бестелесный, он, кажется, и не чувствовал боли. Напротив, судья, терзался недоумением, думая, не построили ли себе христиане где-нибудь враждебного и неприязненного римлянам города, а потому долго расспрашивал о нем и старался определить указанную ему на востоке страну. Но так-как, не смотря ни на множество бичей, которыми рвали плоть юноши, ни на различие самых мучительных пыток, он видел его неизменным и твердым в прежних показаниях; то произнес определение отсечь ему голову. Такою-то драмой окончено дело сего мученика!

     Тот-же род смерти предписал судья и прочим, окружив их подобными прежним зрелищами мучений. Наконец, утомившись и видя, что для этих мужей тщетны все казни, оп решился однако насытить свою страсть и перешел к мученикам, составлявшим общество Памфила, Ему напомнили, что эти узники уже и прежде были под пытками, но показали неизменную готовность страдать за веру. Посему он спросил: расположены ли они, хотя теперь, к повиновению? — и услышав от каждого из них один окончательный ответ, общий всем мученикам, присудил их к той-же казни, к какой и прежних. Как скоро это дело было кончено, — один отрок, принадлежавший к, домашней прислуге Памфила и получивший от него истинное воспитание и образование, узнав о приговоре, произнесенном его господину, вдруг закричал из толпы народа и просил позволения предать мертвые тела земле. Судья был не человек, а зверь, или что-то жесточе самого зверя: он не хотел оказать никакого снисхождения даже детскому возрасту и, когда спросил и услышал, что отрок исповедует себя христианином, — тот час, как бы раненый стрелой, вскипел гневом и предписал палачам мучить его из всех сил. Увидев же еще, что мученик отверг повеление принести жертву идолам, приказал неослабно терзать его тело, уже не как плоть человека, а как дерево, камень либо иное бездушное вещество, — терзать до самых костей и сокровеннейших внутренностей. Но сколь ни долговременны были такие мучения, он убедился в тщете трудов своих: сокрушаемое пытками тело мученика оставалось безгласным, бесчувственным, даже как бы совершенно бездушным. Не смотря однако ж на то, жестокость и бесчеловечие судии не ослабевали; он дал приказание немедленно сжечь отрока медленным огнем. Таким образом, выведенный на подвиг после всех, он должен был отрешиться от тела прежде смерти своего господина по плоти; потому-что люди, занимавшиеся первыми, медлили исполнением своего дела. И вот мы увидели Порфирия, стяжавшего венец священной Победы. Претерпев такие мучения, он шел на смерть смело и с бодрым духом. Тело его посыпано было пеплом, но лицо сияло радостно. Мученик истинно исполнился Святым Духом и, прикрытый единственной своей одеждой, похожей па плащ, имел наружность философа. С твердым умом делал он, какие хотел, поручения, давал знаки ближним и на самых уже подмостках сохранял веселость в лице. Так-как костер зажжен был вокруг с внешней стороны на далеком от него расстоянии: то он устами притягивал оттуда пламень, до последнего дыхания мужественно хранил молчание и только в минуту прикосновения к себе огня, произнес одно слово, одну молитву о помощи к Сыну Божию Иисусу. Таков был подвиг Порфирия.

     Весть о его кончине принес Памфилу Селевк, некто исповедник из воинов, и как доставитель столь важной вести, немедленно удостоился одинакового с ними жребия; ибо едва лишь начал он рассказывать о кончине Порфирия и облобызал одного из мучеников, какие-то воины тотчас схватили его и привели к префекту, а префект, как бы поспешая приготовить его в сопутники первому для переселения на небо, повелел немедленно отсечь ему голову. Селевк был родом из земли каппадокийской, но в войске принадлежал к отборному юношеству и в римской службе получил не мало чести; ибо здоровьем и телесной крепостью, ростом и силою далеко превосходил своих соратников; так что, при первом на него взгляде, все начинали говорить о нем, все восхищались высотой его роста и стройностью тела. Перенесши удары бичей еще тогда, как гонение только началось, он уже прославился на поприще исповедания и, оставив военную службу, решился соревновать подвижникам благочестия, сделался, подобно отцу и попечителю, как бы надзирателем и охранителем круглых сирот, и беспомощных вдов, людей поверженных в бедность и немощи, а посему от Бога, приемлющего это гораздо приятнее курений и жертвенной крови, справедливо удостоился дивного призвания к мученичеству. После упомянутых подвижников, Селевк, в один и тот же день, скончался десятым — конечно для того, чтобы Памфилу, сообразно достоинству этого мужа, шире отверзлись двери мученичества, и чтобы как ему, так и прочим легко было вступить в царство небесное.