Затем он стал следующим образом рассуждать о боли и стонах недужного стоика. (7) „Природа всех вещей, — сказал он, — которая нас породила, внушила и привила нам в те самые минуты, когда мы родились, любовь и привязанность по отношению к самим себе до такой степени, что для нас практически нет ничего столь дорогого и важного, как мы сами, и она, природа, решила, что это есть основание сохранения непрерывности человеческого рода, когда каждый из нас с момента появления на свет изначально приобретает чувства и привязанности, которые древними философами были названы τά πρώτα κατά φύσιν (первейшие свойства по природе), что [означает] радоваться тому, что хорошо для собственного тела, и избегать всяческих неудобств. Затем, по мере взросления, из своих собственных начал (ex suis seminibus) возникает разум, [а вместе с ним] и расчет при принятии решений, и рассмотрение истинной честности и полезности; более тонкое и основательное различение благ и противоположного им>. [144]Так и достоинство добродетели появилось прежде всего прочего и отделилось от [понятия] прекрасного, а какое-либо внешнее препятствие, которое могло бы помешать обладать им, заслужило презрение; ведь было решено, что нет иного истинного непосредственного блага, кроме достоинства, и нет никакого иного зла, кроме позора. Все прочее, находящееся посередине [между этими крайностями], как принято считать, не является ни достойным, ни позорным, ни хорошим, ни дурным. Однако [среди этих нейтральных категорий] были выделены и отделены друг от друга предпочитаемые (productiones) и не предпочитаемые (relationes), которые сами [стоики] называют προηγμένα и α̉ποπροηγμένα. [145]Вот почему наслаждение и боль — в том смысле, насколько это простирается до тех пределов, в которых жизнь можно считать блаженной и счастливой, — остаются в области срединной [между ними], и про них принято думать, что они не относятся ни к [категории] доброго, ни к категории дурного. (8) Однако в силу того, что своими первыми чувствами — болью и наслаждением — только что родившийся человек был наполнен до правоспособного и разумного возраста, а также благодаря тому, что [он] по природе своей склонен к наслаждению, а от боли, как от злейшего врага, бежит и прячется, разум, возникший позже, едва ли может вырвать с корнем и погасить эти изначально и глубоко внедрившиеся привязанности. Однако же разум постоянно с ними сражается и, если они усиливаются, угнетает их, подавляет и заставляет себе подчиняться и повиноваться. (9) Итак, вы видели философа, опирающегося на решение своего разума тогда, когда он боролся с силой болезни и приступами боли, ни в чем не уступающего, ничем не обнаруживающего [свое состояние], как обыкновенно поступают многие страждущие, которые громко сетуют и жалуются и называют себя бедными и несчастными. Он же издавал только сильные вздохи — знаки и проявления того, что он не побежден и не угнетен болью, а стремится ее побороть и одолеть.

(10) Однако, — произнес он, — возможно, кто-либо скажет по поводу этого сражения и стонов: „Если боль не является злом, почему же необходимо стонать и сражаться?“ Дело в том, что все, что не является злом, также не свободно от некой тягостности, и при этом существует много вещей, лишенных вреда и опасности гибели, так как в них нет [ничего] постыдного; но они противопоставлены мягкости и нежности природы и враждебны ей по причине некой темной и неизбежной последовательности самой природы. [146]Следовательно, мудрый человек может их перенести и преодолеть, [147]но не может полностью не допустить их в свои чувства. Ведь α̉ναλγησία (бесчувственность) и απάθεια (безразличие) [148]должны быть осуждены и отвергнуты по мнению не только моему, но и весьма мудрых людей из того же портика, [149]например Панэтия, [150]серьезного и ученого мужа. (11) Однако почему же против своей воли вынужден издавать стоны философ-стоик, тот, о котором говорят, что ничто не в состоянии принудить его [к какому-то действию]? Мудрый человек действительно ни к чему не может быть принужден, когда есть возможность обращения к разуму, но когда природа оказывает давление, разум, данный природой, также подвергается принуждению. Исследуй, если угодно, почему против своей воли [человек] закрывает глаза, когда чья-то рука внезапно начинает резко двигаться у него перед глазами, почему, когда на небе сверкает молния, он невольно отводит и голову и глаза при вспышке света, почему едва заметно вздрагивает при более сильном, [чем обычно], раскате грома, почему сотрясается при чихании, почему ему жарко от палящего солнца или холодно в сильный мороз. (12) Дело в том, что этим и многим другим управляют не воля, не суждение, и не разум, но законы природы и необходимость.

(13) Твердость, однако, состоит не в том, чтобы бороться с природой как с чудовищем и превзойти ее меру или оцепенением души, или жестокостью, или же достойным жалости неизбежным упражнением в перенесении боли. Именно таков был, как мы узнали, некий свирепый гладиатор в играх Цезаря, [151]который, когда врач вскрывал его раны, имел обыкновение смеяться. Однако же истинным и подлинным мужеством является то, что предки наши называли знанием обстоятельств терпимых и непереносимых. (14) Благодаря этому становится ясно, что существуют некоторые непереносимые вещи, от исполнения или принятия на себя каковых храбрые люди склонны уклоняться“.

(15) Когда Тавр это проговорил и, как казалось, был готов сказать по этому вопросу еще многое, мы дошли до повозок и сели в них.

О загадке

(1) То, что греки называют aenigmata (загадки), [152]некоторые из наших древних [авторов] именовали scirpi. [153]Именно такова та, что мы недавно нашли. Клянусь Геркулесом, это загадка старинная, весьма изящная и состоит из трех стихов, написанных сенарическим размером. Мы воспроизводим ее здесь без разъяснения, чтобы читатели изострили свой ум в поисках ответа. (2) Эти три стиха таковы:

(3) Кто не хочет долго искать, сам найдет, что это значит, во второй книге Марка Варрона „О латинском языке“, посвященной Марцеллу. [156]

По какой причине проконсул Гней Долабелла послал к ареопагитам женщину, обвиняемую в убийстве с помощью яда и признающую [этот факт]

(1) К Гнею Долабелле, [157]облеченному проконсульской [властью в провинции] Азия, была приведена женщина из Смирны. (2) Эта женщина лишила жизни сразу мужа и сына, тайком подав им отравы. Она признавала, что сделала это, и говорила, что имела причины так поступить, ибо этот муж и сын убили, заманив в засаду, другого сына женщины, рожденного от предыдущего мужа, — превосходного молодого человека безукоризненного поведения. Сомнений в том, что дело обстояло именно так, не было. (3) Долабелла обратился к [своему] совету. (4) Никто из совета не решился произнести суждение в столь неопределенном деле, ибо здесь налицо был и признанный [факт] отравления, в результате которого муж и сын были убиты, что, как представлялось, нельзя оставлять безнаказанным, однако и для злодеев это была достойная кара. (5) Долабелла отправил это дело в Афины к ареопагитам, как к судьям более авторитетным и опытным. [158](6) Ареопагиты, рассмотрев дело, велели прийти обвинителю женщины и самой обвиняемой через сто лет. (7) Так не было прощено — что по закону невозможно — отравление, совершенное этой женщиной, и обвиняемая, заслуживающая прощения, не была осуждена и наказана. (8) Эта история содержится в девятой книге „Достопамятных деяний и слов“, написанной Валерием Максимом. [159]