Она тогда месяц в жару и в бреду пролежала. Без нее и маму с отцом хоронили. Дед Родомир ее лечил и выхаживал, кружившуюся над ее постелью смерть отгонял. И отступила смерть. Но сколько же еще пришлось провозиться с ней деду, чтобы душу ее израненную воскресить! Сколько раз просыпалась она в холодном поту и слезах от ночных кошмаров, сколько раз казалось ей, что сердце разорвется, не выдержит боли! И ведь все смогла преодолеть, всю боль, весь страх, вес ужас потери и страха из груди выжечь! Годы на это ушли, долгие годы. И все же победила она. Победила черную мглу, что в ее душе в ту страшную ночь поселилась. Не впустила в душу ожесточение и злобу. Сохранила, спасла душу — засияла снова душа как ясно солнышко. Но уже другим светом — не тем, юным и беззаботным — а мудрым, всезнающим и почти всесильным. Способным одолеть любое зло и любую беду.

Другая это стала Пелагея. Совсем другая. Словно родилась заново. И заново жить начала. А заодно и в обучении у нее появилась даже не жажда знаний, а какая-то свирепость в овладении ими.

… — Бабушка, бабушка, ты о чем задумалась?…

Мальчонка, беззаботный и веселый, рядом скакал. Она и не заметила, как до дому дошли.

— Ни о чем, милок. Так, о своем, о старушечьем, — ответила, а сама подумала: «Надо бы мальчонке испытание устроить. Такое, чтобы душу укрепило. Чтобы научился черные тени из души своей гнать, если они там появятся…»

Тогда о случившейся той ночью трагедии молва пошла от деревни к деревне, от одного рода к другому. И собрались сильнейшие ведуны и воины самых известных родов. И создали трудом тяжким и ценой буквально своих жизней, поскольку тратили на это энергию жизней своих, новый магический ритуал — на изгнание всякого зла с их земли. И провели его, отдав высшим силам души всех участвовавших в нем сильнейших воинов и ведунов из каждого рода. Такова была цена. Но результат проведения этого очистительного ритуала того стоил! По сей день духи тех славных пращуров не давали злым силам распространяться по свету. И чахло зло на корню, потому что не находило оно больше в душах людских благодатной почвы для своего произрастания… Ведь от чего оно, зло, в душе зарождается? От того, что придавлена душа, унижена и обижена. Тот, кто не смог в самом себе черные тени зла победить-тот это зло дальше, в мир, понесет. И начнется круговорот зла в мире. Будет каждый пытаться с чужим злом при помощи своего зла бороться. А зло от этого будет лишь жиреть и множиться… Проведшие же ритуал роды изменили этот порядок вещей, вернув на свои земли устройство мира, заведенное Творцом в самом Начале Времен.

При этом не остались эти роды людские беззащитными перед лицом тех окрестных и порубежных племен, которые еще носили в себе отклонения от заповедей Творца Миров — те, кто пытался напасть на земли, на которых действовал проведенный ритуал, словно лишались удачи и начинали с ними происходить разные несчастные случаи. Да и принявшие добротолюбие роды стали рожать гораздо больше сильных бойцов и магов, в исполнении которых воинские искусства и волшба достигли невиданного ранее расцвета. Правда, претерпев огромные изменения, по сути и духу и превратившись в искусства сугубо защитные. И победить бойцов и магов, родившихся и выросших в родах, проведших тот ритуал, с тех пор никто не мог, сколько не пытались. Словно они воплощали в себе на момент поединков силы самого Творца. А увидев это и то, как стали жить и процветать отринувшие зло роды, стали и другие племена постепенно проводить у себя подобный ритуал, благо не скрывали ничего те, кто создал и осуществил его первыми. И все больше земель и народов отрицало зло. Но ростки зла нет - нет, да и вспыхивали еще иногда в душах. И встречались еще кое-где и разбойники, и воры, и обманщики. Но постепенно все меньше их становилось, и все реже занимались этим люди от природной злобы да ухарства, а лишь по лени да недомыслию своему не желая жить честным трудом. Но постепенно и это сходило на нет. Да уж, какое счастье, что те рода, первыми создавшие тот очистительный ритуал, остановили тогда круговорот зла в их мире…

Всего этого Дмитрий тогда, конечно, не знал-того, о чем вспоминала и мыслила в тот момент Пелагея. Но он очень хорошо запомнил, что было дальше. Едва вошли они на двор, как она, слегка коснувшись его затылка — будто подзатыльник хотела дать, да передумала, и вместо звонкой затрещины лишь погладила его по волосам, — сказала твердым и не терпящим возражения тоном:

— Вот что, Дмитрий. Уходи-ка ты отсюда. Уходи и не возвращайся. Мал ты еще, уроки от меня получать. Вернешься, когда сама позову. А может, и не позову. Ступай.

И резко толкнула его в затылок, выставляя за калитку, а сама, повернувшись к нему спиной, быстрым решительным шагом, не оборачиваясь, направилась к дому. И напрасно кричал он ей вслед: «Бабушка, бабушка, постой! Почему ты меня гонишь?» Так и не обернулась она и ни слова не сказала.

В полном ошеломлении, не понимая, чем прогневил суровую бабку, понуро побрел он тогда к дому. Что он скажет дома? Как объяснит свое возвращение? Что бабка прогнала его, отказав в праве быть ее учеником? Усомнившись в его способностях и силе? Да, прогнала, как приблудного котенка… Вышвырнула с крыльца. За что?! Чем он провинился?!

И горькая обида поднялась тогда в его душе. Не было этой обиды, ни когда она поначалу гнала его прочь от дома, ни когда бросила одного в лесу. А сейчас чернота этой обиды заливала душу и ослепляла взор.

Он и не заметил, как сбился с пути. В бурелом попал, в непролазные дебри. Пробирался сквозь сухие ветви напролом, руки и лицо в кровь исцарапал. Теперь на смену обиде гнев поднимался в его душе. Хотелось все крушить, ломать вокруг себя. Назло всем. Бабке безумной назло. И несправедливой своей судьбе.

А когда обессилевший, в разодранной одежде и с окровавленным лицом, он упал на землю среди поваленных сухих деревьев, в душе уже была только тупая пустота. Ни гнева, ни обиды не осталось. Но и сама жизнь как будто тоже ушла. Мертвая пустота и полная апатия, и больше ничего.

И тогда он собрал последние силы — и встал. И сказал про себя: «Врешь, бабка. Не сломаешь ты меня. Я ведь все равно не сдамся. Я все равно лекарем стану. Гони меня, если тебе так хочется. Я и без тебя все науки лекарские освою. И сильным стану все равно, и людям помогать научусь. И буду добрее тебя».

Пустота из души ушла сразу же. Снова душа силой и спокойствием наполнилась. Ноги легко вывели его на дорогу к дому.

Мать так и застыла, увидев его окровавленное лицо. Но охать и причитать не стала, спросила только:

— Что случилось, сынок? — И в ответ на его молчание вдруг отпрянула, ахнула, закрылась рукой. — Неужто бабка тебя так… изукрасила?

— Нет, мама. Не бабка. Бабка прогнала меня. А изукрасил себя я сам.

Мать раны его промыла, и больше не спрашивала ни о чем. А он, прежде чем забыться тяжелым сном, золотыми лучами из ладоней царапины свои залечил. Утром даже шрамов не осталось.

Родители его больше ни о чем не спрашивали. Только Танька прибежала дразниться: «Лекарь, лекарь! Какой ты лекарь, если тебя бабка прогнала!»

Он посмотрел на нее так, что она сразу же замолчала. Но в душе опять что-то нехорошее поднялось тогда… Не знал он раньше этого нехорошего в своей душе. Вот оно как… Только дай волю этому нехорошему, и оно тут как тут. С этим надо было что-то делать, как-то разбираться. Дмитрий чувствовал, что это у него еще впереди. И труд нелегкий с этим будет связан.

Бабка пришла за ним тем же вечером. Подошла неслышно, как тень, к калитке. Он в окошко увидел, что она там стоит, безмолвная и неподвижная, будто призрак, и смотрит на него неотрывно. Не хотел выходить к ней сначала. Потом словно сила какая позвала — вышел. Подошел гордо, без опаски, словно силу и правду за собой чуя такие, каких раньше у него не было. И прямо посмотрел Пелагее в глаза. Там не было ни отчуждения, ни холода. Глаза смотрели мягко, почти ласково.

— Пойдем, — только и сказала Пелагея. И, помолчав немного, добавила. — Прости старуху. Это испытание тебе было. Ты его выдержал. По глазам вижу. Неужто поверил, что отказалась от тебя?