И тогда я решил приступить к главному — заданию разведки, поставив вопрос так:

— А что, министр X. тоже самурайского рода?..

По широкому лицу Сэймона пробежала тень то ли испуга, то ли удивления. Он выдержал многозначительную паузу, означавшую, что фамилия X. для него не пустой звук, извергаемый телевизором по сто раз в день, а нечто несравненно большее, и сказал следующее:

— Видите ли, господин X. действительно происходит из самураев, хотя и не очень афиширует это по вполне понятным соображениям: ведь в Японии живут не одни только дворяне…

— А знаете ли вы, что в начале пятидесятых годов, когда X. впервые приехал в Москву в составе группы японских туристов, он был там арестован? — торжествующе продолжал я.

Сэймон впился в меня глазами, желая убедиться, что он не ослышался и я не оговорился, а убедившись, кивком головы попросил меня продолжать…

Этот дикий по нынешним временам случай действительно имел место. О нем рассказал нам, молодым корреспондентам ТАСС, один наш пожилой коллега, долгие годы работавший в Японии. Тогда, на закате сталинской эпохи, он был студентом Института востоковедения, приставленным к группе японских туристов в качестве переводчика.

Иностранцев тогда приезжало в Москву очень мало, а уж японцы, представители не так давно поверженной нами страны, и вовсе были наперечет. Всех их размещали в мрачном высотном здании гостиницы «Украина», построенном незадолго до этого.

Почему японцы должны были селиться именно там, а не в какой-нибудь другой гостинице, никто не интересовался, к тому же гостиниц в Москве всегда не хватало.

Подобные вопросы в те времена задавать не полагалось, да и ответ для людей сведущих был вполне ясен: очевидно, именно там, в «Украине», МГБ собрал всех переводчиков японского языка, уцелевших от репрессий или, может быть, уже освобожденных из лагерей. Они прослушивали разговоры, которые вели туристы между собой в номерах. Такой порядок сохранялся многие годы. Для сотен японцев, побывавших в Москве по самым разным делам, столица СССР ассоциировалась с гостиницей «Украина». Именно там они впервые попробовали украинский борщ и котлеты по-киевски, которые вошли в меню многих японских ресторанов.

Поселившись в гостинице «Украина», X. утром следующего дня вышел на улицу и стал фотографировать виды Москвы и уличные сценки, не предполагая, что делать это категорически запрещалось иностранцам, пребывающим в нашей стране. Всякий фотограф-чужак должен был получить соответствующее разрешение в районном отделе НКВД, сообщив место и время съемок, чтобы к нему успели приставить несколько десятков соглядатаев из службы наружного наблюдения: ведь кадровый состав спецслужб тогда был огромен. Сыщики толпами ходили за каждым иностранцем, выискивая его контакты среди советских людей, и горе было тому из них, к кому иностранец обратился с невинным вопросом: этого человека начинали подозревать в шпионаже, и бессмысленная проверка продолжалась до конца его дней, а зачастую переходила и на родственников.

Надо ли говорить о том, что X. был тут же схвачен и препровожден в отделение милиции, которая в те годы тоже находилась в подчинении у НКВД.

«Выходят японцы утром во двор, пересчитывают друг друга и спрашивают меня: а где господин X.? А я им отвечаю, что он арестован!» — посмеиваясь, рассказывал нам старший товарищ.

Однако обвинить X. в шпионаже не удалось, и его через несколько часов отпустили.

— Но я никогда не слышал об этом! — удивился Саймон. — Какого числа и в каком году все это происходило?..

— Числа уже никто не помнит. Да и разве имеет оно значение? — отвечал я.

— Да, конечно, вы правы! — понимающе улыбнулся Сэймон. — Но все равно это сообщение очень интересно! Я перепроверю его!..

И, вынув из внутреннего кармана пиджака блокнот, Сэймон быстро сделал в нем какую-то пометку.

— Вы знакомы с самим X.? — спросил я, изобразив удивление.

— В общем и целом да, — нехотя признал Сэймон. — Но я не являюсь членом правящей либерально-демократической партии и поэтому не вхожу ни в какие списки, — ни с того ни с сего уточнил он, тем самым окончательно убедив меня, что служит самым главным помощником нынешнего министра…

Тут повар с торжествующим видом поднял мельхиоровую крышку и начал раскладывать по тарелкам бифштекс. Аккуратнейшим образом он поделил содержимое сковороды на две части, вплоть до крошечных листочков пахучего растения величиной с ноготь. Поклонившись, он наконец ушел, а мы молча взялись за палочки…

Впервые в жизни пробовал я прославленный на весь мир бифштекс Кобэ, который оказался удивительно мягким и нежным, напоминающим одновременно блюдо и европейской, и японской кухни.

— А я как раз ищу подступы к господину X.! — сообщил я слегка дрогнувшим голосом.

Сэймон поднял брови и удивленно воззрился на меня, а я торопливо изложил ему все, что мне говорил Николай, разумеется никак не ссылаясь на него, а всячески упирая на неповоротливость и равнодушие наших дипломатов.

— То есть вы хотите установить прямую связь между руководителями наших стран через ваших высокопоставленных московских знакомых? — уточнил Сэймон. — И где же ваши покровители служат?

Нет, о КГБ нельзя было упоминать ни в коем случае, иначе мой собеседник мог бы совершить непредвиденное: например, с воплем выскочить из-за стола или вызвать полицию.

— Они служат в ЦК, — сообщил я упавшим голосом, хотя и не погрешил против истины: ведь КГБ и руководящий орган коммунистической партии всегда были единым чиновничьим аппаратом.

— Понятно! — понимающе заулыбался Сэймон, в отличие от многих других иностранцев ясно осознававший, какую неограниченную власть имеет в нашей стране Центральный Комитет. — То, что вы мне рассказали, очень интересно! — неожиданно ледяным тоном подытожил Сэймон и озабоченно поджал губки. Это означало, что теперь он уже не имеет права выражать свое личное мнение о моем весьма сомнительном и, может быть, даже опасном предложении и должен посоветоваться с начальством.

Молча отвесив друг другу глубокие поклоны, мы расстались, и я, радостный, поспешил домой. Слежки за мной в этот день не было…

— Верти дырку! — серьезным тоном произнес Николай и легонько ткнул пальцем себе в грудь. На принятом в КГБ языке недомолвок и жестов, непонятных для окружающих, это означало, что меня ожидают орден или медаль, отверстие для которых я уже могу заранее проделать в своем пиджаке.

Если бы при этих словах Николай указал себе на плечо, то мне предстояло бы сверлить дырку в погонах для очередной звездочки, что тоже было совсем не плохо.

Строго говоря, никаких погонов у нас, офицеров разведки, не было, как и самих мундиров, на которых они крепились. В то же время обмундирование нам официально полагалось, как и всем советским военнослужащим.

Из этого противоречия давно уже был найден выход: стоимость мундиров выплачивалась деньгами, на которые мы должны были покупать штатские костюмы. В официальную сумму жалованья, указываемую в партбилете, эти деньги не входили, и по традиции, сложившейся еще в сталинские годы, многие чекисты скрывали их от жен, целиком расходуя на себя, а может быть, на любовниц, хотя они в нашем ведомстве и были категорически запрещены.

— Одно то, что Сэймон не выплеснул тебе в лицо кружку пива, можно считать удачей, — уточнил Николай. — А уж его согласие обсудить твои весьма сомнительные предложения с самим министром ты можешь вписать золотыми буквами в свою оперативную биографию. В телеграмме мы это выразим так: «Слон с пониманием отнесся к предложению резидентуры о создании прямого канала правительственной связи через наше ведомство и обещал доложить их высшему руководству разведуемой страны».

Николай тяжело откинулся на широкую спинку кресла и задумчиво посмотрел вдаль поверх моей головы, стараясь не встречаться со мною взглядом. Чувствовалось, что удачная вербовка Сэймона сулила ему как руководителю операции гораздо больше, чем мне, может быть, даже генеральское звание.