Телефон зазвонил четыре раза прежде, чем раздался знакомый щелчок. Что-то в связи телефонных линий в лесах восточного Огайо всегда создавало впечатление, будто она говорит из бутылки. Или плохая связь, или отголосок двадцати восьми лет взаимного разочарования.

– Алло?

Кили сглотнула, затем сумела выговорить сквозь внезапно образовавшийся в горле ком.

– Привет, мама.

– Кили?

Кили душило знакомое раздражение. Кто еще это мог быть? Ее родители не хотели идти на риск со второй беременностью, так как Кили была... неполноценной.

– Да, мама, это – я. Как ты? Как папа?

– О, ты наконец-то вернулась домой из того ужасного места? Мы только что видели в новостях, что вампиры пытаются захватить российский трон. Какая-то женщина что-то говорила о том, что она принцесса Анастасия, обращенная в вампира, когда убили ее семью. Как думаешь, это может быть правдой? Ты же не выходишь наружу после наступления темноты? Мы посадили второй урожай чеснока и продаем его в горячих пирогах, хотя, кто захотел бы чесночный пирог? А ты ...

– Мама, – прервала ее Кили, удивляясь тому, что мать, казалось, не сделала ни одного глотка воздуха во время града вопросов. – Мама, да, я дома и все хорошо.

Она из собственного опыта знала, что не стоит отвечать на отдельные вопросы, иначе беседа никогда не получит продолжения.

– Но как у вас дела? Как твой артрит? Как папа?

– Хорошо, у нас все прекрасно, милая. Папа так волновался за тебя, тем более, мы так долго не получали от тебя никаких известий. Или ты болела из-за... своего состояния?

Кили испытала вину с примесью боли. Почему-то ее родители всегда могли ранить ее глубже всех, даже при том, что желали ей только добра.

Именно потому, что они желали ей только добра.

– Мама, ты знаешь, что мое состояние – это не болезнь. Просто я ясновидящая, совсем немного. Когда я прикасаюсь к предметам, я испытываю некоторые ощущения… Мам, мы проходили это не раз в течение многих лет.

В ответ телефон молчал, а потом она услышала тихий звук сопения, как будто бы ее мать старалась не заплакать. Снова.

Кили задалась вопросом, сколько еще дочерей вызывали у матерей такое страдание просто своим существованием, но попыталась оттолкнуть эту мысль подальше, когда неприятное ощущение в животе стало нарастать, грозя достичь разрушительной силы.

– Ты все еще носишь те перчатки, чтобы избежать любого прикосновения? Ты видела Доктора Кунца? Он говорит, что если бы ты еще раз попробовала гипноз...

– Нет, никогда больше я не собираюсь встречаться с Доктором Кунцом, мама. Он думает, что я безумна. Он отказался мне верить, даже когда я представила ему доказательство, увидев видение о его сыне, державшем карандаш, сделанный для него.

– Это было не очень хорошо с твоей стороны, Кили. Сочинить историю о том, что его бедный маленький мальчик запер в туалете свою сестру, – с упреком сказала ее мать.

– Это была не выдумка, и если бы ты за ним наблюдала, когда я рассказывала ему о своем видении, то узнала бы, что он уже некоторое время подозревал своего сына в грубом обращении с сестрой. В любом случае, я не могу к нему вернуться, даже если бы и хотела. Доктор Кунц прогнал меня, лишив возможности быть его пациентом.

Она не знала, как психотерапевт мог такое сделать – прогнать человека – но, очевидно, мог. Как и большинство людей, которые видели ее "талант" вблизи, он не хотел иметь с ней ничего общего. Возможно, в этом была некая ирония. Даже психотерапевт думал, что она одержима. Может быть, она не должна была туда идти, хотя бы для того, чтобы сохранить в тайне собственную уязвимость.

Она надеялась, что он, по крайней мере, научился контролировать своего сына.

– Я могу поговорить с папой?

– Да, он, гм... – голос ее матери дрогнул. – Он немного задремал.

Точно. Ком в горле Кили внезапно стал гораздо больше.

– Папа за всю свою жизнь никогда не дремал, мама. Ты не могла хотя бы попытаться придумать что-то более правдоподобное?

– Кили, ты знаешь, что он тебя любит. Он только не знает, как обходиться с твоим... твоими проблемами.

– Ты права, мама, – она пыталась не показать свою горечь в голосе, но могла сказать, что уже потерпела неудачу. – Моя проблема. Хорошо, э… я должна идти. Меня ждут сотни сообщений голосовой почты и писем, на которые я должна ответить. Знаешь, от людей, которые действительно хотят поговорить со мной.

– Кили! Это несправедливо. Ты ведь знаешь, что я всегда рада слышать тебя.

Кили смягчилась.

– Я знаю, мама. Я думаю, что смогла бы приехать к вам на этой неделе. Мы могли бы поехать к...

– О, милая, только не на этой неделе. Мы, ах, мы так заняты. Я позвоню тебе в этот уикенд, и мы еще поболтаем, хорошо?

– Ты права, мама. Хорошо. В этот уикенд. Я... – голос Кили задрожал, но она глубоко вздохнула и вынудила себя произнести слова. Заставив себя сказать слова матери, которая даже видеть ее не хотела. – Я люблю тебя, мама.

– Я тоже люблю тебя, детка. Мы скоро поговорим.

Повесив трубку, Кили опустила голову на руки на свой пыльный стол в тихом офисе и, наконец, дала волю слезам.

Джастис плавал в темном измерении, состоящем, в основном, из боли, его ум восстанавливал воспоминания, пытаясь осознать самого себя. Вязкая, как густая темная микстура, наколдованная черной волшебницей, его окружала боль, насмехалась над ним, ударяла его и укачивала, пока он не перестал существовать, разве только как молящий бога раб, не по своей воле участвующий в запутанной и мучительной игре.

Его сознание уменьшилось до мерцающего света размером с микроскопическую булавочную головку. Он знал свое имя, знал, что он Джастис  в необъятной несправедливости, знал, что его жертва спасла жизнь другим, чьи имена давным-давно стерлись из его памяти. Но благородство ничто против боли; боль съедала благородство, поглощала силу, пожирала гордость. Поедала тело, пока то, что осталось от тела, не начинало гореть в кислотном восстании против сознания. Сознание кричало и выло, молчаливые вопли протеста против непобедимого зла, которое слизывало его кровь, пировало его ужасом и смеялось с темным юмором, полным тоски.

Воспоминания вспыхнули, дразня его своим исчезновением. Сначала проблеск. Была пещера, потом было после. Потом началась боль. В этом, по крайней мере, он был уверен.

Медленно приходя в сознание, Джастис пробудился в кошмаре, который определенно существовал в самом нижнем из девяти кругов ада.

Сделано в Вегасе.

Он смерил взглядом занавеси самой большой в мире кровати, которая была задрапирована – без шуток – черным и красным атласом. Никаких излишков. Резные столбики кровати в виде сатиров и нимф, похожих на мутантов, изображающих извращенные половые акты, которые нарушали, по меньшей мере, несколько законов физики, после атласа даже не удивили его.

– Кого вы этим дурачите? Вы наняли декоратора порно-фильмов категории B? Если сейчас начнет играть музыка бум-чика-бум-бум, я отсюда ухожу, – сказал он.

Едва слова сорвались с его губ, как он вспомнил. Пещера. Его жертва. Он, как предполагалось, хотел этого.

Тем не менее, Анубиза не забыла, и, несмотря на ее вкус в убранстве своего будуара, она не была идиоткой. Злобная, убийственная, извращенная и одержимая, но не глупая.

Богини редко бывали глупыми.

Даже те, которые правили своим собственным феодальным владением в девяти кругах ада.

Она сидела на краю кровати, которая ощутимо прогнулась, как будто абсолютная сила ярости и смерти, управлявшая ее душой, прибавила веса ее тонкой фигуре. Почти против своей воли он коснулся локона из массы ее волос, свисающих до ее бедер. Или может быть, сделал это против своего желания. Может быть, она настолько умно управляла им, что он даже не понимал этого.